Жан-Кристоф. Том II - Ромен Роллан

Среди образов, носившихся перед ним в последние месяцы, были и библейские. Библия, которую мать подарила ему как спутнику в изгнании, явилась для него источником долгих мечтаний. Хотя он читал ее без всякого религиозного чувства, однако нравственная, или, лучше сказать, жизненная энергия, которую излучала эта иудейская Илиада, служила ему родником, где он смывал по вечерам со своей обнаженной души копоть и грязь Парижа. Его мало трогал священный смысл текста, и все же Библия была для него священной книгой, ибо с ее страниц веяло дыханием дикой природы и первобытных нравов. Он упивался этими гимнами во славу земли, сжигаемой пламенем веры, во славу сотрясающихся гор, ликующих небес и людей, подобных львам.

Особенную нежность он чувствовал к отроку Давиду. Он не наделял его ни насмешливой и мальчишеской улыбкой юного флорентийца, ни трагической сосредоточенностью, тем, что мы видим на знаменитых статуях Вероккьо и Микеланджело; он не знал этих шедевров. Давид рисовался ему поэтичным пастушком с чистым сердцем, в котором жил героизм, Зигфридом юга, но только более утонченной породы, с более стройным телом и более гармоничным складом ума. Как ни восставал Кристоф против латинского духа, он незаметно пропитывался им. На искусство влияет не только искусство, не только идея, но и все окружающее: люди и вещи, жесты и движения, линии и свет. Воздух Парижа чудодействен: он обламывает самые мятежные души. И менее всякой другой способна сопротивляться германская душа: тщетно драпируется она в свою национальную гордыню, — скорее всех европейских душ теряет она свои национальные особенности. Душа Кристофа уже начала, незаметно для него самого, перенимать у латинского искусства трезвость, ясность чувства и даже в известной мере пластическую красоту. Об этом свидетельствовал его «Давид».

Кристофу захотелось изобразить встречу отрока Давида с Саулом; он задумал ее как симфоническую картину с двумя действующими лицами.

На пустынной поляне, среди цветущего вереска лежит, мечтая под солнцем, юный пастух. Мягкий свет, жужжанье насекомых, шелест трав, серебристый перезвон колокольчиков, сама земля баюкает грезы отрока, не сознающего своего божественного предназначения. То беспечно зазвучит его песенка, то польются в лад с нею звуки свирели, сливаясь с ласкающим ухо безмолвием полей; и песня эта так радостно-спокойна, так прозрачна, что, слушая ее, не думаешь больше ни о радости, ни о горе и веришь, что таким он был, что все начиналось так… Вдруг гигантская тень распростерлась над полями: все замирает, — жизнь как будто уходит в поры земли. Лишь по-прежнему спокойно льется песня свирели. Является измученный видениями Саул. Снедаемый тоской, безумный царь мечется, как яростное самосжигающее пламя под неумолимым дыханием урагана. Царь молит, проклинает, борется с пустотой вовне и в себе самом. И когда он в изнеможении падает на землю, в тишине снова слышится светлая песнь пастушка. Саул, стараясь утишить биение своего смятенного сердца, молча подходит к лежащему мальчику, молча глядит на него, садится рядом и кладет горячую руку на голову пастуха. Давид спокойно оборачивается и видит царя. Положив голову на колени Саула, он продолжает прерванную игру. Вечерние тени сгущаются; Давид засыпает с песней на устах, Саул плачет. И звездною ночью вновь возносится гимн воскресшей природе и благодарственная песнь выздоравливающей души.

Сочиняя эту сцену, Кристоф был так поглощен радостью творчества, что не думал о средствах, какими она может быть передана, ему даже не приходила в голову мысль, что его «Давида» можно поставить на сцене. Ом рассчитывал на концертное исполнение, в случае если его удостоят такой чести.

Однажды он заговорил об этой вещи с Ашилем Руссеном и в ответ на просьбы познакомить его с новой вещью сыграл отдельные отрывки на рояле; к немалому его изумлению, Руссен начал бурно выражать свой восторг и объявил, что эту симфонию непременно нужно воплотить на парижской сцене и что он берется это устроить. Изумление Кристофа возросло, когда через несколько дней он убедился, что Руссен серьезно отнесся к делу; когда же Кристоф узнал, что Сильвен Кон, Гужар и даже Люсьен Леви-Кэр заинтересовались затеей Руссена, то он не просто изумился — он остолбенел. Значит, личная неприязнь этих людей отошла на второй план перед их любовью к искусству, — это было полной неожиданностью для Кристофа. Меньше всех хлопотал об исполнении своего детища он сам. Его «Давид» не предназначался для театра, ставить его на сцене было нелепо. Но Руссен настаивал, Сильвен Кон убеждал, Гужар ручался за успех, и Кристоф в конце концов поддался искушению. Он проявил малодушие. Ему так хотелось услышать свою музыку!

Перед Руссеном открывались все двери. Директора театров и артисты наперебой старались ему угодить. Как раз в то время одна газета устраивала музыкальное утро с благотворительной целью. Решили поставить «Давида». Подобрали хороший оркестр. Руссен уверял, что нашел для роли Давида идеальную исполнительницу.

Начались репетиции. Оркестр довольно удачно справился с первым чтением партитуры, хотя, по французскому обыкновению, хромала дисциплина. Исполнитель партии Саула обладал не очень сильным, но приличным голосом и умел владеть им. В роли Давида выступала красивая, статная, полная, очень хорошо сложенная особа, но пела она пошло, с ухватками кафешантанной дивы и с излишней чувствительностью, которая еще утяжелялась мелодраматическими трелями. Кристоф морщился. После первых же тактов ему стало ясно, что с ролью она не справится. В перерыве он подошел к присутствовавшему на репетиции вместе с Сильвеном Коном импресарио, которому было поручено устройство концерта. Тот встретил его с сияющим лицом.

— Ну что, довольны?

— Да, — отвечал Кристоф, — мне кажется, наладится. Одно только плохо: певица. Ее необходимо заменить. Скажите это ей в деликатной форме; вы человек опытный. Вам, наверное, нетрудно будет найти мне другую.

Импресарио смутился и посмотрел на Кристофа с таким видом, точно не понимал, шутит тот или говорит серьезно. Наконец он воскликнул:

— Это невозможно!

— Почему невозможно? — удивился Кристоф.

Импресарио лукаво перемигнулся с Сильвеном Коном и сказал:

— Ведь у нее талант!

— Ни малейшего.

— Как!.. Такой прекрасный голос!

— Никакого.

— И потом, такая красивая женщина!

— На это мне наплевать.

— Однако вреда от этого не бывает, — со смехом заметил Сильвен Кон.

— Мне нужен Давид, и притом Давид, умеющий петь, а прекрасная Елена мне не нужна, — отрезал Кристоф.

Импресарио в замешательстве потер нос.

— Ах, как это неприятно, как неприятно!.. — промолвил он. — Ведь она же превосходная артистка… Уверяю вас. Может быть, сегодня она не в ударе. Прорепетируйте с ней еще раз.

— Попробую, — сказал Кристоф, — но, по-моему, это пустая трата времени.

Репетицию повторили. Получилось еще хуже. С большим трудом Кристоф дотянул до конца. Он нервничал. Его замечания — сначала холодные, но вежливые — делались все более сухими и резкими, несмотря на явные усилия певицы угодить автору и ее кокетливые взгляды, которыми она старалась завоевать его расположение. Импресарио благоразумно прервал репетицию в момент, когда дело начало принимать угрожающий оборот. Желая загладить дурное впечатление от замечаний Кристофа, он расшаркивался перед певицей и расточал ей тяжеловесные комплименты, как вдруг Кристоф, наблюдавший эту сцену с нескрываемой досадой, повелительным тоном подозвал его и заявил:

— Дело ясное. Эта особа мне не подходит. Это очень неприятно, я понимаю, но ведь не я ее пригласил. Устраивайтесь, как вам угодно.

Импресарио кивнул с озабоченным видом и равнодушно проговорил:

— Я тут ни при чем. Обращайтесь к господину Руссену.

— А при чем тут господин Руссен? — удивился Кристоф. — Я не стану его беспокоить по таким пустякам.

— Лучше уж побеспокоить, — с насмешкой в голосе заметил Сильвен Кон и указал на Руссена, — тот как раз в эту минуту вошел в зал.

Кристоф пошел ему навстречу. Руссен был в великолепном настроении.

— Как! Уже кончили? — воскликнул он. — А я надеялся захватить кусочек. Ну, дорогой маэстро, что скажете? Довольны?

— Все идет превосходно, — ответил Кристоф. — Не знаю, как и благодарить вас…

— Что вы! Помилуйте!

— Одно только никак не ладится.

— Что такое? Вы только скажите — мы все устроим. Мне очень хочется, чтобы вы были довольны.

— С певицей не ладится. Между нами говоря, она ниже всякой критики.

Сияющее лицо Руссена вдруг застыло, и он проговорил ледяным тоном:

— Вы меня удивляете, дорогой друг.

— Она никуда не годится, решительно никуда, — продолжал Кристоф. — Ни голоса, ни вкуса, ни школы, ни тени таланта. Вам повезло, что вы не слышали ее писка!..