Нулевая долгота - Валерий Рогов

— С облегченьицем, Иван Михайлович, — весело встречает Светка.

— Ты того… трын-трава, — насупленно бурчит он.

— Пора ехать. — Петр встает.

— Не смеем задерживать, Петечка, — с подобострастием соглашается Светка.

— Я того… пойду мешки завяжу, — говорит Иван.

— Да не надо. Не обязательно, — заскромничал Петр.

— Как это — не надо?! — восстает Светка.

— А того… твоего шофера будить? — спрашивает Иван.

— Вот любитель поспать, — смеется Петр. — Но водитель опытный. И аккуратный.

— А чего ж ему не спать, ежели денежки накручиваются? — вырывается у Ивана. — Да, поди, еще жалится на усталость? — И к Петру с вызовом: — Ты мне скажи: сколько у вас таких… ну таких дармоедов? В Москве-то? Мильён?! — И наступает: — А ты сам почему не водишь? Вон как Семен. — А Пантыкин клюет носом, безнадежно борясь с дремотой, не слышит, не понимает. — Не умеешь, что ль? Так научись!

— Почему же не умею? Умею. Но не положено, — недовольно говорит Петр.

— А такую армию дармоедов держать — положено?! — возмущается Иван. Его душе нужна разрядка после недавних тягостных, боязливых минут.

Петр смотрит на него неодобрительно и отчужденно; говорит строго:

— Такой порядок. И возмущаться незачем.

Иван сникает, засуетился:

— Ну я того… пошел. Значит, на улицу вытащу.

Петр промолчал.

Иван двигался осторожно и осмотрительно; приглядывался и прислушивался. Но — тишина. Только ледок похрустывал под ногами. «И чего, разве мне больше всех надо? — убеждает себя. — Что хотите, то и воротите. Но и правда может быть кривдой. А мне что? Я могу и роток на замок. Пожалте…»

Он быстро завязал горловины мягкой волокнистой бечевкой и, натужась, оттащил мешки к дороге. У «Волги» уже зажжены подфарники. Большая темная фигура шофера маячит у машины: видно, протирает стекла. Иван торопливо курит сигаретку и с беспокойством ждет. Ему бы, конечно, надо подойти к пантыкинской избе: они ведь и не подозревают об опасности! Но оскорбленное самолюбие удерживает: свысока со мной! И слушать не хотят, будто я не человек, а куча навоза. Но обида не убеждала, не оправдывала его бездействие. Наконец решает идти. И только затоптал сигаретку, как они втроем вышли из избы. Он замер: вот сейчас! Доносятся их уверенные голоса, звонкий Светкин смех. Он видит всех троих ясно — в машине предусмотрительно открыта задняя дверь, горит внутренний свет. А он следит за тревожной лунной неясностью: не подкрадывается ли к ним Колька? Но вот Петр сел в машину, вспыхнули фары, и два ярких слепящих луча закачались, запрыгали в его сторону. Он ждет, что вот сейчас раздастся крик, но только натужно гудит мотор «Волги». И он успокаивается: значит, Колька отложил до следующего случая.

Петр вышел к нему. Иван хочет поднять мешок, но дюжий дядя вежливо останавливает:

— Не беспокойтесь, я сам.

— Да он… того… тяжелый, — возражает Иван.

— Ничего, и потяжелей подымали. — И, присев, шофер схватывает мешок поперек, крякнув, без натуги поднимает и по-медвежьи, в обхват, тащит его к багажнику. То же делает и со вторым.

— Ну что, брат, пора прощаться, — с холодком в голосе говорит Петр. — Я очень рад, что повидал тебя. В прошлый раз, на похоронах мамы — неужели уже четыре года прошло? Как быстро летит время! — повздорили немного. Но я не хочу помнить зла. Наверное, я тогда погорячился.

Луна взошла высоко, серебрится, и они в ее свете выглядят посеребренными. А лица — бледные, с синеватым налетом — мертвенные.

Они пытаются заглянуть в глаза друг другу, но лунного света явно не хватает.

— Это, значит, я виноватый, — тихо и искренне кается Иван. — Был тогда как бешеный. Жизнь разломалась. Не знал, куда и притулиться. Ты уж меня прости, Петя. Я виноватый.

— Ну что ты! О чем мы? Забудем об этом, — торопливо и уверенно произносит Петр. — Ну ладно, брат, пока. Будешь в Москве, звони. Телефон у Светланы есть. Кстати, — добавляет он, — она права: надо родниться. Между прочим, к Новому году обещал прилететь Григорий. Вот и ты приезжай.

Он похлопал Ивана по плечу, сунул ему руку, но рукопожатия не получилось: ладони сцепились неуверенно, не по-братски и даже не по-приятельски. Петр быстро шагнул к машине. Уже открыв дверцу, обернулся:

— А за картошку — спасибо.

Иван стоял безмолвный, недвижимый.

XI

По привычке Иван не включал свет. Он сидит в темноте на своем скрипучем венском стуле, навалившись грудью на стол. Голову подпирает руками. Глаза закрыл от ярко синевших цифр, названий городов, линий на экране радиоприемника. И хотя звучит его любимая передача — «Полевая почта», он не слушает ее, даже не слышит. Весь ушел в себя — в свои впечатления и мысли. И делится ими с Натальей.

«Что ж, значит, получается? — говорит ей полушепотом. — Им все обширные права дадены, а ты, выходит, и не возрази. О дальних и неизвестных — о городских! — они пекутся, а ближний все стерпит. Чего о нем заботиться? Кто он? Куча навоза, а не человек. И не мечтай о лучшей доле. Вот так теперь, все наоборот: не ближнему помогай, а дальнему.

Новый град возведут — каменный! А жить в нем — как на скотном дворе. Гугин правильно говорит о ветрах-то. Они в одну сторону дуют, всегда с Успенки. Вот и опять народ побежит, из каменных-то хоромов. А Семену что? Давай быстрей мяса! Преобразователь… трын-трава!

Нет, Наталья, не могу я к нему в сподвижники-соучастники. Совесть моя не позволяет. А он и слушать не желает. Сколько раз вскипал, как молоко, и все через край. Твой, говорит, Гугин — контра недобитая. Распространяет, говорит, вредные слухи. Во как! А Гугин-то прав! Он вон на Тугариновку указывает. Согласно опыту жизни. Но это, вишь, меняет Семкины планы. По торопливости хочет жить, все успеть!

А Петру нашему все безразлично тут. Он Семке так, по дружбе способствует. Да, кроме того, он шефствует. Ему положено поддакивать. Вот и получается: хоть умри два раза, а все равно по-ихнему будет. И хоть кукарекай, хоть помалкивай, ты никто для них. Вот, Наталья, значит, как оборачивается: любо не любо, а смейся. Не знаю, что и делать…»

В окно резко, тревожно постучали. От открыл глаза и ахнул: будто зарницы полыхали — красные отсветы лизали черные стекла. Он кинулся к окну. Напротив стоял газик. На улице было светло, как при пожаре. «Неужто пожар?!» — мелькнула страшная мысль. Он бросился к дверям. За ним, испуганно мяукая, кот Васька. Рванул дверь — и сразу горький запах гари. У порога — Светка. Простоволосая, пальто внакидку, прямо на комбинацию. Как сметаной помазанные, белеют голые ноги.

— Пожар, Ваня, — всхлипнула испуганная, в отчаянии. — Это все мой изверг.

— Кто? — выдохнул хрипло.

— Колька! Кто же еще? Как же теперь? — Она рыдала. Требовательно бибикнул газик. Сразу опомнилась, зашептала заговорщицки. Голос дрожит, но мысль твердая: — Мы решили, что я с Петей уехала. В Москву. Понял? В понедельник вернусь. А Семен — в Ярославль. К сестре. Слышишь? Позору-то не хочется. Ты уж не выдавай, Вань. Все же братушка. Христом-богом прошу… — Еще бибикнули.

— Родненький, Ванечка, не выдавай! — Уже убегая, громко, повелительно: — Скрылся бы и ты куда. К Наталье, что ли?!

Выбежала в свет пожара — расхристанная! — юркнула в газик, и тот зарычал, покатил, запрыгал по колдобинам.

Иван метнулся на улицу. Огонь уже наполовину охватил пантыкинскую избу. Языки пламени носились по дранке крыши, как бесенята. Серо-черный дым тяжелым столбом поднимался в небо.

«Что будет-то? Куда же? Одному не потушить. Не потушить! — неслись мысли. — А ведь перекинется на другие избы! Моя-то, может, и уцелеет — большухинское пространство спасет…»

Его била нервная дрожь. В нерешительности все еще глазел на завораживающий, клубящийся великан-костер. Бревна стреляли мириадами искр. Светляки взвивались чуть ли не до звезд.

На другом конце деревни раздался истошный старушечий вопль:

— Люди добрые! Господи, помилуй! Пожар! Пожар! Боже ты наш! Пресвятая богородица! Горим! Господи!..

А костер трещал, дымил, полыхал — и все громаднее, страшнее, непобедимее.

Иван наконец бросается в избу. Сердце бешено колотится, мысли скачут: «Уходить! Да побыстрее! Затаскают… А Колька ни за что не признается! И не докажут!.. А я?! Ведь все знают — противоречу Пантыкину. Еще наговорят — враждую. А потому, мол, узнал, что ликвидируют, и — красного петуха в отместку. Затаскают! Точно! Не отбрешешься!.. Нет, уж лучше уходить. От греха подальше. Пусть уж сами выкручиваются! А меня не было при пожаре. И все тут! До пожара ушел. К Наталье, в Давыдково… А ежели и моя изба сгорит?! Со всем имуществом? Эх, трын-трава!»

Иван хватает рабочий рюкзачишко, с которым бродил по лесам. По привычке сует топор. А что еще? Стягивает, не развязывая шнурки, туфли. Тоже сует. Влезает без портянок в сапоги, а их — в рюкзак. Вспомнил, что в «сундучке» его фанерном чемодане — документы, дедовы награды, осеннее пальтушко. Долго шарит в зеве печки, ища ключик от замка. А по радио спокойный женский голос торжественно вещает «Последние известия»… Наконец нащупал. Никак не может попасть в зыбком полусвете в замочную дырочку — аж вспотел! Пальтушку натягивает на себя. Кисет с наградами, белую тряпочку с документами — в карманы. Подскочил к приемнику, выключил. А его куда? А пропади все пропадом! Хватает со стола кусок сала в промасленной газете, начатую буханку хлеба, бутылку с водкой, недопитую, ту, что Светка принесла. Чем заткнуть? Вытягивает из кармана платок, скручивает, сует в горлышко. Еще раз оглядывается по сторонам — а, пропади все пропадом! У дверей натягивает кепочку, берет амбарный замок, выходит, быстро навешивает в дверные петли.