Седьмой крест. Рассказы - Анна Зегерс

— Так не годится! Дайте что-нибудь подсунуть, скорей, скорей!

Они скатали ногами ковер и запихали его между буфетом и пулеметом. Они запихали еще подушку. Они оглянулись, ища чего-нибудь еще. Фрау Кампчик перебросила им кожаную подушку со скамьи. Шуцбундовец крикнул: «Еще!»

С лестницы раздался тот же голос: «Идут!» Послышались шаги, подымавшиеся по лестнице. Все лица обернулись к выходной двери, лицо женщины — тоже. Шуцбундовец доложил, что парламентер вернулся, что ответили отказом, что предстоит бомбардировка. Шуцбундовец, втащивший тем временем третий ящик, открыл кухонное окно, завернув голову в занавеску. Фрау Кампчик тоже взглянула вниз. Она увидела мощь государства. До сих пор она думала, что ее существование будет разрушено изнутри, но ему угрожали извне. В комнате шуцбундовец кричал: «Еще!» Мужчины хватали что попало. Фрау Кампчик бросала им нелепые предметы, стопки связанного белья. Она притащила матрацы. Это как раз годилось. Тюлевое покрывало обмоталось вокруг ее ног. Она бросилась в кухню, выхватила ребенка из креслица. Шуцбундовец сказал через дверь:

— Женщины и дети все ушли, идите в погреб, фрау Кампчик.

Фрау Кампчик сказала:

— Разве наверху больше не осталось женщин?

Шуцбундовец крикнул из двери:

— Нет, вот…

Фрейлейн Кемпа, учительница городской школы, шаг за шагом сводила с лестницы свою старушку мать и с пылающим лицом в чем-то ее убеждала. Фрау Кампчик вытянула руки, в которых держала ребенка. Он был одет в белую шерсть, она все сама связала, много десятков тысяч петель. Она никогда еще не расставалась с ребенком. Он всегда был возле нее: или в своем высоком креслице, или внизу, на площадке, в колясочке. Если у нее среди дня находилось немного времени, она вязала или шила для него. Множество маленьких белых и голубых вещиц для его маленького, толстенького тельца. Тогда, в квартире родителей мужа, она и забеременела. Еще за неделю до этого она хотела бежать, — и квартира действовала на нее угнетающе, и вечная ругань свекрови, и муж, добродушно пожимавший плечами. Она заявила ему прямо, что с такими руками, как у нее, она всегда найдет себе место, а с ее грудью и лицом она всегда найдет себе мужчину. Затем она стала спокойнее, так же пожимала плечами, начала вязать вот эти вещицы. Она протянула ребенка фрейлейн Кемпа. Ребенок ревел, но это на нее не подействовало.

Теперь шуцбундовцы затихли, у каждого было свое место, каждый замер в том движении, которого от него потребует следующий миг. Уже ссадины на буфете и на кухонном шкафу приобрели давность, разорванное место на ковре стало частью ковра, кадке с цветами надлежало валяться на боку, пулемет составлял часть обстановки.

Все говорило против того, что это сон, и все за то, что это действительность. Ясной и бодрствующей мыслью фрау Кампчик думала о том, что муж ее всегда говорил: «Партия ей и ребенку еще пригодится». Он также убеждал ее запретить ее трем сестрам бывать здесь. Младшая стала погуливать, вторая помогала дома по хозяйству, старшая, модистка, была в связи с шофером; все три — неряхи, шумливые, вздорные. Но это не причина, чтобы отстранить всех ее родных. Отец ее служил раньше грузчиком у «Крамера и Венцеля». Под старость он весь съежился, он мало говорил. Зато ее мать была по-прежнему толстой и болтливой. Муж не устроил настоящей свадьбы, — а что за брак без свадьбы, — он не желал показывать ее родителей своим. Но что ей теперь эта свадьба, что ей горе, которого ей это стоило. Может быть, лучше, если бы этого брака не было. Может быть, лучше, если бы этот ребенок вовсе не родился. Что ей собственная квартира даже в две комнаты с кухней и кафельным полом: овчинка не стоила выделки. Пусть ковер рвется, пусть пропадут взносы за мебель, пусть муж сидит у родителей и ждет. Пусть он сам вытаскивает свое добро из-под развалин.

Шуцбундовец у окна, завернувший голову в занавеску, сделал свободной рукой простое торжественное движение, словно начальник станции, отправляющий поезд. Для шуцбундовцев в комнате это движение было словно командой тем пушкам, которые в следующее мгновение сотрясли Зандлейтен. Но фрау Кампчик испугал гораздо больше сухой непрерывный треск в ее комнате, — точно взбешенный ответ самих каменных стен, от которого посыпалась штукатурка, а стаканы и цветочные горшки заплясали от страха.

Сначала она, потрясенная, скрючилась в углу комнаты. Но в течение следующего получаса она уже привыкла, слезы перестали неудержимо бежать по щекам, а застревали в горле. Она прислушивалась к тому, что говорили шуцбундовцы, постепенно поняла их жесты и сама кое в чем стала им помогать. И когда уже не только Зандлейтен, а весь Оттакринг гудел и содрогался, она давно скормила шуцбундовцам все, что у нее нашлось, она сварила кофе и разнесла его по всем квартирам, где засели шуцбундовцы.

Прогулка мертвых девушек

Перевод Р. Френкель

— Нет, куда дальше отсюда. Из Европы.

Человек оглядел меня с усмешкой, как будто я ответила ему: «С луны». Это был хозяин пулькерии, расположенной у выхода из деревни. Он отошел от стола и, привалясь к стене дома, застыл, рассматривая меня, словно искал признаки моего сверхъестественного происхождения. Мне так же, как и ему, вдруг показалось сверхъестественным, что меня занесло из Европы в Мексику.

Деревня, как крепостной стеной, была обнесена изгородью из трубчатых кактусов. Сквозь проход я могла разглядеть коричнево-серые склоны гор, голые и дикие, как поверхность луны. Одним своим видом они отметали всякую мысль о том, что когда-нибудь имели что-то общее с жизнью. Два перечных дерева пламенели на краю пустынного ущелья. Казалось, и эти деревья не цвели, а пылали. Хозяин уселся на корточки под огромной тенью своей шляпы. Он перестал рассматривать меня. Ни деревня, ни горы не привлекали его. Неподвижно он вглядывался в то единственное, что задавало ему непомерную, неразрешимую загадку, — в абсолютное Ничто.

Я прислонилась к стене, бросавшей узкую тень. Мое убежище в этой стране было слишком сомнительным и ненадежным, чтобы называться спасительной пристанью. Я только что оправилась после нескольких месяцев болезни, настигшей меня здесь, когда всевозможные опасности войны, казалось, меня миновали. Глаза мои жгло от жары и усталости, но все-таки мне удалось проследить часть пути, ведущего из деревни куда-то в глушь. Дорога была такая белая, что стоило мне закрыть глаза — и она казалась отпечатанной у меня внутри на веках. На краю ущелья виднелся и угол белой стены, которую я заметила еще раньше — с чердака гостиницы в большом, расположенном выше селе, откуда я спустилась сюда. Я тогда сразу спросила про эту стену — ранчо ли это или что-то еще, что могло там светиться одиноким, словно упавшим с ночного неба огнем? Но никто не мог дать мне ответа. И вот я отправилась в путь. Несмотря на усталость и слабость, уже здесь вынуждавшие меня сделать передышку, я решила сама разузнать, что такое там находилось. Праздное любопытство было остатком моей давней любви к путешествиям, импульсом, перешедшим в привычку. Удовлетворив его, я тотчас же вернусь в предназначенное мне убежище. Скамья, на которой я отдыхала, была пока что конечным пунктом моего путешествия. Можно даже сказать — самым западным пунктом, которого я достигла на земном шаре. Страсть к необычным, волнующим приключениям, которая некогда не давала мне покоя, давно была утолена до пресыщения. Одно, только одно могло еще меня вдохновить — возвращение на родину.

Ранчо, как и сами горы, лежало в мерцающей дымке. Не знаю, возникла ли она из пронизанных солнцем пылинок или это моя усталость все затуманила так, что предметы вблизи исчезали, а даль вырисовывалась ясно, как будто мираж. Мне стала противна моя слабость, поэтому я встала, и туман перед глазами немного рассеялся.

Я вышла через проход в палисаде из кактусов и направилась дальше, обойдя по дороге пса. Неподвижный как труп, весь в пыли, он спал, вытянув лапы. Это было незадолго до периода дождей. Голые корни безлистных переплетенных деревьев цеплялись за обрыв, стремясь превратиться в камень. Белая стена придвинулась ближе. Облако пыли, а быть может — усталости снова сгустилось в расселинах гор, но не темное, как обычные тучи, а блестящее и мерцающее. Я приписала бы все это моей лихорадке, если бы легкий горячий порыв ветра не развеял облака, как клочья тумана, и не погнал их к другим склонам.

За длинной белой стеной сверкнула зелень. Возможно, там был источник или отведенный ручей, который давал на ранчо больше влаги, чем в деревне. Нежилой вид был у этого ранчо с его низким домом, обращенным к дороге слепой стеной. Одинокий огонь вчера вечером, если я только не обманывалась, горел, вероятно, у привратника. Решетка в воротах, давно бесполезная и ветхая, была проломлена, но над сводом еще виднелся остаток смытого бесчисленными дождями герба. Этот герб мне показался знакомым, как и половинки каменных раковин, в которых он был укреплен. Я вступила в открытые ворота. Теперь, к моему удивлению, мне послышался легкий размеренный скрип. Еще шаг вперед. Теперь я могла ощутить запах зелени в саду, которая становилась все свежей и пышнее, по мере того как я вглядывалась в нее. Поскрипывание вдруг стало явственней, и в кустах, которые у меня на глазах разрастались все гуще, я уловила равномерные взмахи качелей или раскачивающейся доски. Теперь любопытство меня охватило настолько, что я бросилась сквозь ворота к качелям. В тот же миг кто-то крикнул: «Нетти!»