История моей матери - Семен Бронин

Юсеф по-прежнему бесновался, но уже не вслух, а молча: крутил головой и вращал белками глаз, вспоминая жгучую обиду.

- Здесь его оставлять нельзя,- сказал и Жан.- Не то война начнется. С колониями. Сходи с ним. Проводи до дому.

- А что толку? Еще хуже. Скажут, так напился, что домой привели.

- Я провожу! - вызвалась Рене.- Мне не скажут.- Душа ее кипела от негодования. Она едва не влюбилась в Юсефа - если можно назвать влюбленностью обуявшее ее душу сочувствие.

- А тебе это зачем? - спросил недоверчиво отчим.

- А что они человека обижают?! - завелась она.- Оттого, что он другого цвета?..- За соседним столом подняли головы, собрались сказать что-то, но смолчали из уважения к Жану и его товарищам.

- Да кожа у него такая же, как у тебя. Только загорелая,- проворчал Жан.- Одна ты с ним не пойдешь, это ясно. Делать тебе там нечего. Пойди с ней, Дени. Вдвоем - это как раз то, что нужно. Девушки они постесняются. Расскажете, как было дело ...

Они вдвоем повели Юсефа домой, на дальние выселки, где семья занимала оставленную кем-то лачугу. Юсеф уже тверже держался на ногах: сидровый хмель недолго кружит голову, но он был еще нетрезв: снова стал с кем-то мысленно препираться и говорить по-арабски.

- Ну что ты скажешь? - слушая его тирады, говорил Дени, обращаясь к Рене и как бы извиняясь перед ими обоими за всю французскую нацию.- Чем он им поперек дороги стал? Хлеб их заедает? А так всегда. Готовы бастовать за Алжир, которого в глаза не видели, чтоб хозяев напугать, а как до дела дойдет: в кафе им, видишь ли, потесниться надо - ни за что не подвинутся: места им мало! Все мы, Рене, из одного теста: как чужое делить, так мы все тут, как своим делиться - разбежались. Доброты днем с огнем не сыщешь!..

Они отвели Юсефа домой. В хибаре, занимаемой его семейством, на крохотном пятачке жили человек шесть, не меньше. Встретил их глава семьи: в когда-то белом, теперь порыжевшем от времени бурнусе и в феске, тоже некогда черной, а ныне посеревшей. Он был насмерть перепуган вторжением французов: растерянное лицо его от страха обмерло и остановилось. Дени с места в карьер пустился в объяснения и извинения за своих земляков. Он не мог предположить, что его не понимают: отец Юсефа приехал из тех мест, где знание французского было почти обязательно.

- Он не виноват ни в чем! - Рене, как иные, медленно запрягала, но быстро ехала.- Он к ним всей душой, а они его подпоили! - и даже пустила слезу по этому поводу: глаза ее припухли и подмокли от гнева и острой жалости.

Эта слеза добила растерявшегося отца: что же должно было произойти с его сыном, отчего заплакала французская девушка? Он затрясся не на шутку. Тут, слава богу, вмешался Юсеф, к этому времени полностью протрезвевший. До того он уважительно молчал, не перебивая гостей,- теперь же понял, что дальнейшее промедление подобно смерти. Он сказал Дени, что отец не знает французского, и в двух словах разъяснил отцу на арабском, что случилось - то или не совсем то, было не столь важно. В результате отец, вместо того чтобы обругать и побить его, вздохнул с превеликим облегчением, поскольку воображению его рисовались уже совсем иные и жуткие картины. Он изменился в лице, напустил на себя важности и достоинства и пригласил гостей к столу выпить зеленого чаю: межконфессиональный и межнациональный конфликт закончился таким образом на миролюбивой, почти идиллической ноте...

- Видишь,- говорил Дени Рене по дороге к дому.- Шестеро в одной комнате, и один Юсеф работает. А в Алжире, небось, было еще хуже - раз сюда приехали. Надо бы посочувствовать, добрым словом помочь, а не бить по больному месту. Боремся все и, с борьбой этой, и других и себя сожрать готовы... А что ты так расстроилась? - сменив тон, спросил он потом.

- А как же?! - с вызовом в голосе отвечала Рене.

- Не стоит,- противореча себе, возразил Дени и поспешил объясниться: Все хороши. Наших тоже понять можно. Сидят в кафе, наливаются - нет же ничего за душою. Я арабов сам не люблю: вечно о деньгах говорят. Просто нехорошо вышло - поэтому и вмешался... Видишь, я и здесь кругами, как заяц, хожу, петли наматываю. Нет во мне, как говорит товарищ Ив, прочного стержня...

Он хотел обратить все в шутку, но у Рене было другое настроение, и она перебила его:

- Они не у себя дома! И у них нет ничего!

- И тебе поэтому жалко их? Жалеть всех надо, Рене - не одних чужих да нищих. Иначе на милостыню растратишься. Себе ничего не останется.

- А мне и не надо! - с вызовом сказала она.- У меня нет ничего!

- Как так?.. У тебя отец, мать, дом свой?..- и глянул непонимающе.

- Книги у меня есть,- уклонилась от прямого ответа она.- А мне больше ничего не надо.

Дени озадачил этот разговор, он передал его Жану - тот встретил его в штыки:

- Слушай ее больше! Она не меньше всех, а больше всех получить хочет! За нищих, видите ли, заступается - авось, и ей перепадет! Я, Дени, больше всего на свете не люблю нахлебников, а ей вон и стрекоза по душе и Мохаммед этот, которого в три шеи гнать надо, потому как он никому тут не нужен. Мы только морочим всем голову антиколониализмом этим: не знаем, чем еще страху на хозяев нагнать!.. На кой он тут, этот Мохаммед? - и поглядел неприязненно на товарища. Это злое чувство было порождено, конечно же, не арабом и не Дени, но кем - этого он не мог сказать и приятелю.- Я ей скажу при случае...

Теория всеобщего подаяния его не устраивала, он был ярый ее противник: не был он и сторонником идеи общего равенства - во всяком случае, в своем собственном семействе...

Случай, о котором он говорил, вскоре представился. Надо отдать ему должное, до этого он скрывался и соблюдал по отношению к Рене приличия. Ей даже удалось уговорить родителей пойти с дочерьми в театр, а именно - в "Комеди Франсэз": давняя ее мечта, к которой они прежде относились со скептическим недоверием. Сами они никогда в театре не бывали, она же была однажды с классом. Тогда давали Расина, и спектакль вызвал у нее бурю восторга. Теперь ей хотелось посмотреть корнелевского Сида, но Жан, едва услыхал о герое-аристократе, весь скривился и сослался на особую занятость в этот вечер: успел сделаться дипломатом. Сошлись на Мольере, на "Мещанине во дворянстве" - почему Жану полюбился именно этот персонаж, Рене пока что не знала. Собирались в театр тщательно и задолго. Пошли вчетвером, чтоб не оставлять дома четырехлетнюю Жанну, хотя Рене знала, что полного удовольствия с сестрой не получит. В фойе театра и, еще больше - в шестиярусном зрительном зале, с его позолотой и красным бархатом - ее охватил знакомый ей священный театральный трепет, но когда открыли занавес и по сцене задвигались мольеровские герои, оказалось, что смотреть спектакль лучше все-таки в одиночестве или среди шумных одноклассников, но уж никак не в компании близких родственников. Жан делил внимание между сценой и семейством и все время оборачивался на жену, на детей - словно нуждался в их поддержке и без них не мог смотреть игру дальше; Жоржетта, хоть и глядела на сцену не отрываясь, но как-то слишком уж подозрительно и чопорно: будто не вполне доверяла актерам и самому автору. Впрочем, и она вынуждена была оглядываться на Жанну и ее одергивать: та капризничала и просила то поесть, то пописать. Досмотрели спектакль до конца, финал встретили с облегчением.

- Ну и что? - спросил Жан, когда вышли на улицу.- Не зря сходили. Проучили дурака, чтоб не зарывался.- Спектакль привел его в благодушное настроение.- Молодец, что сводила. Искусство - великая сила,- и подмигнул Рене, которая, напротив, была удручена и расстроена: и исходом спектакля, и неудавшимся вечером.- Каждый у себя дома хозяин - так в народе говорят - и нечего глядеть на сторону... Или ты опять не так думаешь?

Рене и в самом деле была иного мнения.

- А что плохого, если человек хочет узнать побольше? - кисло возразила она.- Если он мещанин, значит, ему и танцам нельзя учиться?.. Эта пьеса неправильная. Я Мольера вообще не люблю: он насмешник.

Но Жан на сей раз не дал увлечь себя на скользкую литературную стезю:

- Ты все свое... Учиться, конечно, хорошо - только не надо заучиваться... В любом случае я тебя долго тянуть не буду. До четвертого класса учись, а потом иди работай...- И Жоржетта не сказала ни слова только насупилась, прикусила язык и выругала за что-то Жанну, дернула ее за руку...

Жанна на этот раз ни в чем не была виновата, но Жоржетта знала, почему сорвала на ней зло. Сказал бы Жан то же самое и в том же тоне о своей родной дочери, было ей в высшей степени сомнительно, но она снова, в который уже раз, не стала с ним спорить...

6

Рене должна была начать работать, но пошла-таки в третий класс (во Франции счет идет от одиннадцатого класса к первому). Помог ей Робер, ее родной отец: вдвоем с Жаном они одолели ношу, непосильную для каждого из них в отдельности.

Робер приходил к дочери и раньше. В первый раз это случилось, когда ей исполнилось десять - она запомнила эту встречу в подробностях. Она вышла из школы и увидела невысокого человека в черном пальто, с круглым, как у нее, лицом, который поджидал ее с довольно безразличным и почти посторонним видом. Она не могла узнать его, потому что никогда прежде в сознательном возрасте не видела, а фотографии дают о человеке лишь смутное представление, но угадала, кто он, и странное и тягостное чувство охватило ее: ей стало страшно, и первое желание было убежать от него и от чего-то темного и опасного, что сопровождало его, как некое облако,- она заплакала еще до того, как он подошел к ней и представился. Непонятно было, зачем он явился к ней в этот день: хотел, видно, напомнить о своем существовании. Он проводил ее до дому, внутрь не вошел, избегая встречи с Жоржеттой, а по дороге не столько расспрашивал ее, сколько говорил о себе, и так, будто вернулся после долгого отсутствия, в котором виноват был не он, а внешние обстоятельства. Он был теперь профсоюзным активистом, жил с женщиной, которую звали Полиной, много разъезжал и занимался политикой. Он сказал, что все время думает о дочери, о том, как помочь ей в жизни, обещал видеться чаще, но затем снова исчез на три года, а Рене не забыла о нем, но хранила в памяти, как болезненную и глубоко засевшую в сердце занозу, вызывающую непонятную ей тревогу: будто рушилось или начинало шататься ее недавно достигнутое и не особенно прочное жизненное равновесие...