Возвращение корнета - Евгений Гагарин

А когда проснулся, было уже тихо. Гулко похрустывал снег под ногами лошадей, под полозьями, в кибитку лился зеленый, холодный свет – и я еще ничего не успел толком сообразить, как мы остановились. С сиденья соскочили, Егор отдернул полог и на зеленом, светящемся небе я увидел снежные очертания сада, вдали, меж деревьев, дом с красными окнами, который я узнал бы из тысячи, кружево дыма над крышей…

– Приехали! – закричал Егор.

Ася еще спала. Не желая ее будить, я потянул руку. Ася проснулась на мгновенье, посмотрела на меня, вероятно, не узнавая, и я не вытерпел и опять коснулся губами ее холодных щек.

– Ася, я вас люблю, – сказал я тихо, – вы знаете это?

– Да, – отвечала она, – да.

Это было мое первое признание в любви – и, вероятно, самое бескорыстное.

VII

Первой встретила меня наша няня Ивушка. Когда, вбежав на крыльцо, я распахнул дверь в коридор, задыхаясь от счастья, Ивушка несла кипящий самовар из кухни в столовую.

– Ивушка! Урра! – закричал я изо всех сил. Самовар едва не выпал из рук старухи – так испугал ее мой неожиданный окрик. Она опустила самовар на пол и сощурила свои слепые глаза, но я уже висел на ее шее, прыгал вокруг по коридору.

– Ах, Господи! Мать пресвятая Богородица! – промолвила, наконец, Ивушка, обороняясь: – Да ты, нетто, очумел, постой ты, Христа ради! – А лицо ее, все в мелких морщинах, уже смеется, и в глазах прыгают зайчики. – Из-за тебя, поганца, чуть не обварилась, имя Божье всуе поминаю. Что ты, ровно жеребец, скачешь!.. Пройди степенно, поздоровайся с родителями…

В столовой был уже накрыт утренний чай, но еще никто не вышел. Мать моя еще спала. Ивушка сказала, чтоб я ее не тревожил, и это показалось мне странным: мать вставала всегда очень рано. И отец тоже еще не выходил. Что всё это значило?.. От Ивушки я узнал далее, что за день до меня приехала из уездного города, где она училась, моя старшая сестра. Мне было обидно, что мой приезд прошел столь незаметно, как будто меня даже и не ждали. И что мне вообще было делать: ждать ли здесь выхода отца или идти к брату Мише в нашу комнату? И такая досада, что приходилось снять новую шинель – никто меня в ней и не видел, а главное было первое впечатление. Проходя в коридоре мимо зеркала, я замедлил шаг и скосил на него глаза: остановиться к прямо посмотреть на свое отображение я не решился: мне всегда казалось стыдным смотреться в зеркало.

– Шин ел я-то, шинеля-то! – Ивушка всплеснула руками и застыла предо мной: – Прямо генеральская. Пуговицы блестят! Аль тебя уж в чин вывели, – старшина на поклон должен придти?

В ее глазах, в морщинистом, высохшем, как пергамент, лице было явное лукавство, но слова ее мне чрезвычайно льстили.

– Раздевайся скорее – в дороге-то, верно, умаялся. Выпьешь чайку, – и отдохнешь, – продолжала Ивушка скороговоркой, – завтра рано к службе. Со звездой-то пойдешь?.. Ванька Бандура всё прибегал, спрашивал – когда будешь? – Она сняла с меня шинель и говорила, не переставая. – Вот, батенька выйдет, попьешь вместях чайку. Оно бы и грех – чай-то распивать. Старики учили: сей день ни единой крупинки нельзя в рот принимать, доколь первая звезда на небо не вступит. Звезда сия привела в ясли к Господу Иисусу новорожденному трех святых волхвов… «Волхвы же со звездою путешествуют» – сам знаешь, в церкви поют. В старое время свято блюли обычай, – а теперь всё переменилось. Грех один!.. А тебе, с дороги, дозволяется. С дороги можно… А я вот уж попощусь до звезды ради души моей грешной. Помирать пора…

В этот момент появился отец. Он был в валенках, в руке нес башлык, – значит, собирался куда-то ехать. Я стоял около стола и смотрел молча, как он приближался ко мне; надо было бы подбежать к нему, вообще что-то сделать, сказать, а на меня нашло странное состояние, охватывавшее меня часто: я знал, что надо проявить какое-нибудь чувство, и я имел его и всё-таки не мог себя к тому заставить. Многие считали меня за то неблагодарным, я сам страдал от этого состояния, ибо, вероятно, обижал людей, хорошо ко мне относившихся, но оцепеняющая, непонятная сила была всегда сильнее меня. Ивушка после выговаривала мне: «Что ты, как истукан, встал, к папеньке не подбежал. Ровно чурбан бессловесный». Отец подошел ко мне, взял за плечи, посмотрел в глаза – мне показалось, что он думал в это время о чем-то совсем ином – и поцеловал меня в лоб, защекотав бородою. От усов его и от головы пахло помадой.

– А, приехал, ну, каково доехал? – сказал он, садясь за стол и наливая себе стакан чаю. – Ты его уже поила, Гавриловна? – обратился он к няне, – нет, – ну, вот тебе чашка, – пей и рассказывай.

– А нас в дороге чуть волки не съели, и мы чуть не заблудились в пурге вчера.

– Ну, волки вас съесть не могли, – подавились бы, а метель, действительно, была крепкая. – Лицо его приняло озабоченное выражение. – Что, Петруха не вернулся? – спросил он Ивушку.

Та молча покачала головой.

– Говорил вчера дураку – не езди, выжди, пока метель пройдет, не послушался, дурная голова. Ну, надо ехать, – сказал он, наскоро выпивая второй стакан и закусывая баранкой. – Уехал вчера работник, Петруха, за сеном на луг – пояснил он мне, – с тех пор не вернулся, надо проведать… За ночь-то улеглось, – и, махнув мне рукой, он вышел сильной, кошачьей походкой из комнаты. Через секунду мелькнули лошадь, сани, фигура отца в медвежьем тулупе. – «Воронихин поехал догонять ветер».

Мне очень нравился мой отец, но я никогда не мог с ним сойтись, хотя хотел этого страстно: он никого не допускал очень близко до себя – разве только мужиков; род же свой выводил, однако, от каких-то опальных «двинских бояр», чем очень гордился. Мужикам он подражал во всем: никогда почти не носил брюки на выпуск, а всегда забирал в легкие, шевровые сапоги, не признавал галстука, надевал только русскую рубашку, даже под пиджаком, так что, когда он приезжал в город, мне было за него даже неловко, не брил усов и бороды, волосы стриг в скобку, косил сено, рубил лес, – его считали толстовцем. Но он не был толстовцем – для этого в нем текла слишком горячая кровь: он любил вино, лошадей, страстно менял их с цыганами, любил дикую езду, пляску, песни. «У Воронихина хмель и в жилах бродит», – говорили про него мужики. Он считал, что исповедывать какую-нибудь веру – будь это во Христа или в Толстовское учение, или в крестьянский быт – и жить по-иному, было самым большим грехом и соблазном. Поэтому он старался жить всегда так, как верил, и по тому, как он жил, можно было сказать, во что он верил.

– Ивушка, а почему у нас так тихо? – спросил я. В доме стояла какая-то необыкновенная тишина, пугавшая меня.

– А вот, молчи и пей чай, а я тебя потом к матушке сведу, – уклончиво отозвалась она, и я уже знал, что, вероятно, что-то случилось…

– Ивушка, скажи, что случилось?

– А молчи, знай – и вдруг понизив голос, – а Бог тебе сестрицу послал – третьяго дня окрестили – Татьяне мученице. Имя то столь некрасивое, мужицкое дали. То ли дело, коли бы Валентиной, али бы Тамарой – как у доктора дочка, а то Татьяна, Танька – самое, что ни на есть, мужицкое имя… У нас, в деревне, Танек-то не перечесть…

«Бог тебе сестрицу дал…». Я вспомнил удивление и испуг, охватившие меня, когда, года четыре тому назад, меня ввели в комнату матери и рядом с нею, на подушке, я увидел красное, мокрое, истошно ревущее, непрестанно дергающее руками и ногами существо. Мне объявили тогда, что это моя новая сестрица, и я никак не мог себе представить, чтобы из этих кривых ног и рук и морщинистого, подслеповатого лица вышла бы такая же сестра, как моя старшая сестра Мария, стоявшая тут же рядом в коричневом платье с белым воротничком, в черном передничке, с длинной косой. Я потом ее сам спросил о моих сомнениях, а она только сжала презрительно губы и сказала, что я ничего не понимаю. И, действительно, из этого красного существа, как-то неожиданно и незаметно, выросла моя другая сестра, Саша, и теперь я любил ее, пожалуй, больше всех. Тогда я недоумевал, с испуганным изумлением, – как это могло случиться, и откуда могла появиться новая сестра, которой раньше у нас не было, а сейчас я уже не испугался и не изумился: была только какая-то робость, может быть, даже смущение, когда Ивушка ввела меня к матери.

– Не шуми у матери, веди себя тихонечко, слышишь? – сказала Ивушка перед дверью.

В комнате было полутемно, слабо горела лампада перед образами, пахло лекарством – от этого у меня всегда сразу становилось тревожно на душе. И сейчас, увидев мать в постели, с измученным лицом, с огромными глазами, и ее протянутые ко мне бледные руки с ниспадающими широкими рукавами белой рубашки, я страшно испугался и едва удержал слезы. Мне показалось, что мать умирает. А у нее на лице – слабая улыбка, и, поцеловав меня в лоб, она кладет мою голову к себе на плечо, и, гладя мои волосы, – этот жест я особенно любил – говорит:

– Ах, как я рада, что ты приехал, милый Андрюша. Я всё волновалась, что тебя не отпустят так рано из гимназии.