Айвангу - Юрий Рытхеу

– Выпей, только поспела.

Айвангу залпом осушил ковш.

– Хороша бражка? – в ожидании похвалы спросил пекарь.

– Царапает нутро, как настоящая дурная веселящая вода.

– С дурной водой не сравнить. Моя брага замедленного и долгого действия. Сначала она бьет по затылку, потом берет за самый мозг, а уже оттуда растекается к ногам и вяжет их, как крепкий ремень. После моей бражки человек идет по улице, будто в сильный южак.

Заметив, как помрачнел Айвангу, Пашков понял, что задел за больное.

Много было друзей и приятелей у пекаря Пашкова среди жителей Тэпкэна. Но с особой симпатией он относился к этому парню, который первым заглянул в пекарню и с интересом слушал его рассказы о волшебстве хлебопечения. Жители Тэпкэна до приезда пекаря никогда не знали вкуса настоящего хлеба. Они пекли пресные лепешки на нерпичьем жиру и пробовали твердые американские галеты, похожие на распиленную фанеру. Когда тэпкэнцы впервые поели настоящего печеного хлеба, их уважение к пекарю неизмеримо поднялось. Пашков и сам чувствовал, что чукчи относятся к нему с большей сердечностью, чем, скажем, к заведующему торговой базой Громуку. «Народ, который выдумал хлеб, – хороший народ», – говорили в Тэпкэне.

– Не горюй, земляк! – пекарь хлопнул Айвангу по плечу. – Жить можно и без ног. Была бы голова.

Айвангу согласно кивнул. По телу растекалась легкость от опьянения. Захотелось говорить и даже петь.

– Пашков! – громко сказал он пекарю. – Я останусь охотником! Не смотри, что безногий, а охотником буду!

– Факт! – изрек пекарь, наливая второй ковш. – Ты парень первый сорт. И баба у тебя красивая. Главное – без рисунков на лице. Мне эта мода не нравится, когда рисуют…

Айвангу хотел, чтобы слушали только его.

– Ты знаешь, что такое ходить с голым сердцем? – допытывался он у пекаря. – Идешь по селению и будто волочишь его по земле. А каждый смотрит, жалеет, и эта жалость по сердцу, как напильником… От меня осталась половина. Может жить на земле половина человека? А, Пашков?

– Факт! – отозвался пекарь. – Живут даже, не имея ничего человеческого или самую малость его, хотя вроде у них все на месте – и ноги, и руки, и даже голова.

Айвангу заинтересовался таким рассуждением пекаря, прервал себя и спросил:

– Что ты говоришь?

– Возьми моего начальника, заведующего базой Громука, – продолжал пекарь, – разве он может называться настоящим человеком? Жулик он и пройдоха!

– А что он такое сделал?

Громук распоряжался огромным количеством товаров, хранящихся в трех складах. Капитаны кораблей разговаривали с ним как с равным. Айвангу знал, что товары, которые лежат в складах, не принадлежат Громуку, но, когда человек распоряжается ими, кто по-настоящему их хозяин?

– Он ворует, но никогда его никто не поймал! – подняв палец на уровень носа, таинственно произнес Пашков.

Айвангу сначала не понял, потом сообразил: должно быть, Громук ворует у этого самого государства, которому принадлежат все богатства на земле. Белов объяснял, что такое государство. Выходило, что это опять же люди. Все – и Белов, и Громук, и Айвангу. Но зачем воровать у себя?

– А ты, парень, напрасно называешь себя половиной человека. Не говори и не думай никогда так. И одно заруби себе – только от самого тебя и зависит, будешь ты настоящим человеком или нет. Давай еще налью тебе.

Айвангу потерял счет выпитому. Пашков был щедр. В пекарне было жарко: пылали две огромные печи, в их разверстые, раскаленные пасти Пашков совал формы с поднявшимся тестом. Айвангу сидел у окна, поближе к прохладе, и смотрел на лагуну, на вершины гор на противоположном берегу, не сбросившие еще снеговые шапки.

Сколько помнил себя Айвангу – он всегда ходил. Ранним утром, мальчишкой еще, он вскакивал на ноги и выбегал посмотреть погоду. Что бы ни было на воле – дождь и пурга, зимой и летом – только босиком. В зимнюю стужу снег колет голые ступни, стоишь и переминаешься с ноги на ногу, пока оглядываешь восточную сторону горизонта, облака над вершинами гор и ловишь направление ветра…

Охотник должен быть быстроногим. Вон по тем холмам с легким посохом в руках бегал Айвангу, укрепляя мышцы ног. Светлыми летними ночами он впрягался в ременную упряжь и волочил по гальке тяжелый камень…

Пашков опьянел и, приближаясь к Айвангу, валился на него. Парень его легонько отталкивал и продолжал смотреть в окно. Хорошее дело – стекло в доме. Ярангу никак не сравнить с деревянным домом. Как в шкуры вделаешь окно? Интересно, будут ли когда-нибудь чукчи жить в деревянном доме? Чукчи-то будут, в этом Айвангу не сомневался.

Пашков сунул в подарок Айвангу каравай свежего хлеба и помог ему преодолеть высокий порог.

Айвангу спустился к берегу лагуны – там меньше народу. У воды стоял старик Гэмалькот и играл. Старик давно выжил из ума, впал в детство, и любимым занятием его было водить игрушечный вельбот по лагуне, ловить бычков и изображать из них моржей. Старик увидел Айвангу, долго смотрел на него непонимающим взглядом и жалобным голосом спросил:

– А ты не будешь у меня отбирать вельбот?

– Не нужен мне твой вельбот, – сердито ответил Айвангу.

– Подожди! Подожди! – крикнул полоумный. – Остановись!

– Что тебе надо? Говори скорей, я тороплюсь.

– Поиграй со мной, – старик посмотрел заискивающе. – Мальчик ты хороший, добрый.

– Какой я тебе мальчик! – Айвангу выругался.

– А почему ты такой короткий?

Айвангу шатнуло от этих слов.

– Плохой старик! Если ты потерял разум, почему говоришь такое?

– Маленький, маленький, а на мальчика не похож, – продолжал приговаривать полоумный старик, приближаясь к Айвангу и стараясь понять ослабевшим разумом, кто же все-таки перед ним: мальчик или мужчина?

Ужас охватил Айвангу. Он поспешил от старика, пустившись напрямик через холм. Он еще долго слышал жалобное причитание за собой:

– Маленький, коротенький, а на мальчика не похож…

Дверь в ярангу Кавье оказалась запертой. Айвангу навалился на нее и высадил без особого труда. Он разделся в чоттагине, как полагается в летнее время, и вполз в полог, держа впереди себя каравай хлеба – подарок Пашкова. Жирник не горел, в пологе было темно. Айвангу положил каравай к задней стенке, ощупью нашел Раулену и обнял ее, дрожащую, испуганную…

В ушах долго еще звучал назойливый голос старика, его безумные глаза горели в темноте и мешали Айвангу уснуть.

Берег завален моржовым мясом. Галька на целых полметра в глубину пропиталась салом, блестит; скользят по ней усталые ноги охотников, вернувшихся с промысла. Лица у охотников осунулись, загорели дочерна и прокоптились пороховым дымом и сажей от моторов. Припай окончательно ушел от берега – лишь одинокая льдина зацепилась днищем за прибрежные рифы и доживает последние дни – солнце безжалостно растапливает ее остатки.

Печать сытости лежит на всем – на людях, на собаках, и даже чайки, сыто покачиваясь, важно сидят на спокойной воде.

Председатель артели Кэлы прохаживался по берегу от одной бригады к другой и покрикивал:

– Быстрее! Поторапливайтесь!

Айвангу хорошо помнил, как выбирали председателя. Сначала тэпкэнцы предложили Кавье и Сэйвытэгина, но Пряжкин, председатель райисполкома, сказал, что надо выбрать беднейшего. А кто беднее Кэлы? У него огромная семья, всегда голодная, плохо одетая. Кормилец он один. По ковому закону каждая бригада отчисляла в колхозную кладовую десять процентов добычи. Сам Кэлы в вычислениях был слаб, поэтому он велел просто-напросто разложить добычу каждого вельбота на десять кучек, и одну из них он забирал. Забирал, разумеется, не он, а те же охотники наваливали мясо в кожаные мешки и тащили в хранилища – увэрат.

– Поторапливайтесь! Скорее! – покрикивал Кэлы и шел вдоль прибойной черты.

Когда с колхозными отчислениями было покончено, председатель подошел к Сэйвытэгину и сказал:

– Теперь можно и справедливый дележ устраивать.

Добычу разложили на этот раз по числу охотников в каждой бригаде. Охотник выбирал долю, которая его устраивала. Кто взял моржовую кожу, тому мяса поменьше. А кому досталась голова с клыками, тот отказался от шкуры. Делили добычу, как повелось испокон веков. Кто будет обижаться, если Сэйвытэгину доля побольше – он бригадир, по-старинному все равно, что владелец вельбота. Когда назначали бригадиров вельботов, тэпкэнцы не послушали Пряжкина. Они избрали тех, кто действительно знал море, кто умел управлять судном и мог сделать так, чтобы вельбот не возвращался домой пустым.

Айвангу стоял поодаль, опершись на тивичгын – упругий олений рог, – смотрел на море. Колени его нерпичьих брюк были обшиты толстой лахтачьей кожей наподобие подошв.

Охотники бережно сняли моторы с вельботов и, укутав их шкурами, понесли – каждый моторист держал свой двигатель у себя в яранге и ни за что не доверил бы его кому-нибудь другому.