Встреча во времени - Игорь Росоховатский

Он сказал это, и я очень ясно представил, как точная, острая научная мысль обрастает плотью человеческих чувств, мечтой о прекрасном, тоской о потерянном, как наряжается в радужный плащ воображения и становится богаче и многограннее.

— Конечно, пока не удается с абсолютной точностью восстановить личность. Часть биографии неизбежно теряется, могут возникнуть новые варианты воспоминаний, переживаний, — продолжает Лобачевский, и я понимаю, почему не мог вспомнить всего. — Но основная специфика личности, отраженная в ее делах, биографии, остается. Специфика личности — это ведь очень важно для решения той или иной проблемы. Чтобы свыше тысячи лет тому назад высказать догадку о микробах, нужен был именно дальнозоркий ум Ибн-Сины. А сейчас, обогатившись новыми знаниями, ученый снова сможет глянуть на сотни лет вперед. Вы, например, по-своему решили сложную задачу и ответили на вопрос, как создавались клетки. Часть общих сведений запишут в вашу память в третьем цикле, остальное узнаете в процессе обучения. А узнать вам нужно много. И что «неделимый» атом делим, и что «независимое» время зависит от скорости движения…

Он говорит, слегка растягивая слова, старается оценить каждое из них прежде, чем произнести, изложить мысль как можно точнее.

Пожалуй, он, ученый, не понятый современниками, — чувствует себя современником здесь, в новом веке. Ведь это он давным-давно говорил студентам: «Человек родился быть господином, повелителем, царем природы». Это он всю свою прежнюю жизнь искал «ту силу, которая позволяет нам торжествовать над ужасом смерти».

Когда-то я думал: человек в конце жизни теряет все, что приобрел. «Теряет» — не то слово. Потому что человек не терял ни опыта, ни знаний, ни интеллекта. Он оставлял их — частицы своего «я» — в своих делах. Он старался оставить побольше их для современников и потомков — ради достижения цели, которой он отдал всего себя. Он еще не знал, что этим самым оставляет для себя возможность вернуться. И это является лучшим доказательством его мужества.

Невольно приходят на ум слова отца Адриана: «Создание жизни — дело господа, и смертным не дано постигнуть великую тайну». Что бы он сказал сейчас? Смертные постигают тайны зарождения жизни!

Вспоминаю чудовище там, в комнате, которое смотрело на меня одним человечьим глазом. Очевидно, это был какой-то врач, выслушивавший меня с помощью прибора. Хочу улыбнуться, но улыбка выходит грустной. Может быть, потому, что я так отстал, так мало знаю?..

Узкая ладонь Николая Ивановича мягко ложится на мое плечо. В его глазах светится сочувствие. В лавине новых впечатлений я не успел оценить его внимательности и чуткости. Может быть, такие же чуткие все люди сейчас…

— Я тоже прошел через это, — вполголоса произносит Николай Иванович. — Поверьте, это пройдет.

Отрицательно качаю головой — слова здесь не нужны.

Бросаю взгляд на Кима. Он копается в каком-то ящичке, не смотрит в нашу сторону. Но по его напряженной позе догадываюсь, что он прислушивается к разговору.

Николай Иванович крепче сжимает мое плечо:

— Вы много изведали в своей жизни и горя, и радости — радость любви и семьи, мужества, борьбы. Но какую наибольшую радость знали вы?

— Радость познания, творчества, — отвечаю и быстро добавляю: — Но она немыслима без борьбы, без любви, без всего остального…

Лицо Лобачевского светлеет.

— Поверьте, — повторяет он, вкладывая в свои слова что-то большое, искреннее, чему невозможно противиться. — В вас есть то же самое, что и в нас — людях двадцать первого века. Вы будете счастливы.

Звуки его голоса долго не угасают, блуждают эхом в зале. Кажется, стоит позвать — и они вернутся.

У двери вспыхивает зеленая лампочка.

Ким подходит к нам, извиняется:

— Меня вызывают. Еще увидимся. Викентий Никодимович, мне необходимо у вас кое-что узнать о внутриклеточном обмене. Поможете мне?

Киваю головой, стараюсь скрыть вспыхнувшую гордость. Последняя его фраза многого стоит, если учесть, что ее сказал так по-будничному деловито этот простой и милый молодой человек. Скажи мне это самый крупный ученый девятнадцатого века, я не был бы так доволен.

Когда-то меня преследовали за мои взгляды, отвергали мои работы, запрещали опыты, объявляли безбожником. Церковными догмами пытались зачеркнуть факты, хотя я говорил только о синтезе клетки и, конечно, представить не мог восстановление личности.

Тех, кто разделял мои взгляды, было очень мало, слишком мало даже для душевного удовлетворения. Как я мечтал тогда встретить больше смелых людей, которые бы поддержали меня! Как хотелось, чтобы скорей было создано такое общество, где не нужно скрывать самых дерзких мечтаний!

И вот свершилось. Эти люди поняли меня, как поняли Лобачевского. Они позвали нас, чтобы вместе трудиться. Значит, я жил и работал не напрасно. Я нужен потомкам — через годы, через века — нужен! Есть ли счастье выше этого?

Откуда-то начало доноситься равномерное гудение. Возможно, это работают машины и аппараты, создающие живую ткань.

И я думаю, что вот мне и удалось увидеть завершение работы, в которую вложил всю свою жизнь. «Время зависит от скорости движения», — сказал Николай Иванович. Я думаю: да, от скорости и от направления движения. А мы двигались только вперед — через невзгоды и неустроенность жизни, через ссылки, через злобу и тоску, через саму непреложность времени. Теряли близких, ошибались, искали. Даже умирая, мы падали вперед, опуская ношу дело к делу. Мы складывали свои дела, как песчинки и камни, чтобы вымостить дорогу для потомков.

Так я пришел в этот мир — удивиться и поверить в то, что казалось невозможным.

Ведь и раньше, отвергая это точными расчетами, мы верили в созданное воображением. А человек так уж устроен — если он вообразит что-то и сильно захочет, то обязательно осуществит.

Так было всегда. Все, что можно вообразить, можно осуществить — это давно стало нашим непроизносимым девизом.

Я шагнул через столетия — тот и не тот, старый и новый, — чтобы увидеть, как осуществилось в таких же строгих расчетах, в каких мы его отвергали, «невозможное».

Знак на скале

Короткий щелчок, блеск лезвия. И опять Семену Карпову повезло — камень в этом месте был не закреплен, а просто положен на углубление в скале и присыпан песком. Осторожно орудуя ножом, молодой археолог расчистил песок, а затем сдвинул камень. В открывшемся тайнике, заросшем по краям серо-зеленым мхом, лежала тонкая полированная плитка из гранита, а на ней высечен лабиринт переплетенных линий. Семен провел по ней пальцами, и линии, казалось, ожили, как натянутые струны. Одна линия была залита синей краской. Там, где она кончалась, виднелся значок — прямоугольник и в нем стрелка.