Crazy - Бенджамин Леберт

До сих пор я ни разу не позвонил домой. Может быть, я боюсь услышать плачущий мамин голос. Или голос доведенной до отчаяния сестры. Испуганный голос отца. Когда я еще жил дома, то все время пытался замечать только розовые стороны нашей семейной жизни. Может быть, хорошую погоду. Или хорошую передачу по телевизору. То, что мы вместе. Часто я молча проглатывал ссоры. И сейчас я ловлю себя на том, что стараюсь об этом не думать.

Скорее всего, это хорошо. Но дается всё с большим и большим трудом. Все это дерьма не стоит. Сейчас мне придется лезть по пожарной лестнице. Только высунешь голову из окна — ветер прямо в лицо. Мои короткие волосы сразу же растрепались. Внутренний двор освещен маленьким фонарем. Флориан говорит, что ночью он горит всегда. Так воспитателям легче «сечь». «Сечь» — так в интернате называют действия воспитателей с целью застукать учащихся за недозволенными занятиями. Янош считает, что дать себя засечь — это не крези. Он смеется. Пожарная лестница расположена несколько в стороне от окна, так, что до нее легко добраться, прыгнув вправо. Вывод: для меня она недоступна. Я не прыгаю. Да еще так далеко. Не собираюсь никуда скакать, даже если начнется пожар. Лучше уж я сгорю, чем совершу такой прыжок.

Янош, Феликс и остальные швыряют хабарики во двор. И делают шаг вперед. Янош встает правой ногой на подоконник. Между большим и указательным пальцем у него зажата пачка сигарет. Он опускает ее в пижамные штаны. С правой стороны показалось четырехугольное нечто. Крепление прочное. Не шелохнется даже под большой тяжестью. Янош готов к прыжку.

— Разве мы не крези? — в его голосе слышится триумф.

— Мы не крези, а чокнутые, — зло отвечает толстый Феликс. Старая песня. Эти ребята нашли друг друга. Всё как всегда.

— В принципе между словами «крези» и «чокнутые» разницы никакой, — шепчет Янош сквозь смех.

— Да. В принципе разницы никакой, — соглашается Шарик, — но вот на практике… На практике я больше ни за что не полезу по этой проклятой лестнице.

— И я… не полезу, — вмешиваюсь я, тоже шепотом.

— Но в принципе вы оба это сделаете, или как? — пытается выяснить Янош. Это его победа. Вопрос закрыт.

Остальные аргументы не в счет. Вождь придал нам ускорение пинком под зад. Флориан встает на подоконник. Толстый Феликс все еще пытается уклониться от героического поступка, но сам уже лопается от смеха:

— А если я потеряю штаны? — делает он последнюю отчаянную попытку.

— Тогда этот долбаный двор увидит наконец кое-что интересное, — откликается Янош, — это было бы клево. Когда наш директор Рихтер ежедневно заманивает новых учеников и устраивает экскурсию, то он все время говорит, что они увидят много интересного. Так что покажи им!

Теперь хохочут все. Даже Трой. Он уже вышел из своего угла.

Под пижамой он все еще прячет пиво. Наверное, оно уже теплое. Янош подзывает меня к себе на подоконник. Он считает, что нам с ним нужно прыгать друг за другом. Как двум героям. Он доберется до ступеньки и тут же подтянет меня к себе. Он говорит, что мне не придется прыгать по-настоящему. Но мне все равно страшно. Не знаю почему. На лбу выступает пот. Колени дрожат. Ведь тут по крайней мере метров десять. Янош прыгает. Вот он уже висит на лестнице. Ноги нащупывают нижнюю ступеньку. Через несколько долгих секунд он в безопасности. Машет рукой.

— Я очень боюсь. Вдруг я упаду?

— Никуда ты не денешься. Разве что только ко мне в руки. Я здесь. Уж если даже толстый Феликс протискивает свою задницу, то с тобой все будет в порядке.

Шарик просовывает голову в окно. Его толстые щеки становятся совсем красными.

— Сейчас я протисну не только свою задницу, но и кое-что еще. Подожди, вот доберусь до верха.

— Да все понятно, сокровище ты мое, — говорит Янош, — давай, Бенни, вперед!

Ладно. Я прыгаю. Навряд ли это очень сложно. На несколько мгновений я зависаю в воздухе. Потом цепляюсь за руку Яноша. Он уверенно подтягивает меня к своей ступеньке. Поднимаемся повыше. Прыгает Флориан. Ему тоже нужно место. Но мой левый бок создает кое-какие проблемы. Здесь я смог бы быстро привыкнуть к мысли, что лазать наверх я не умею. Стоит мне увидеть лестницу, как меня охватывает паника. Левая нога часто соскальзывает со ступеньки. Рука так и норовит потерять опору. Чем выше я забираюсь, тем мне хуже. Сейчас я уже очень высоко. И босиком, конечно. Лестница стальная. Каждый шаг на круглой ступеньке доставляет боль. Надеюсь, что скоро доползу. «И все это из-за каких-то баб», — проносится у меня в голове. А еще говорят, что они мне не нужны. Во вторую же ночь в отчаянии повис на отвесной стене только для того, чтобы попасть к ним. Так и должно быть, говорит Янош. Он считает, что это правильно. Бабы нам просто нужны, так же, как свет или кислород. Они нужны даже Шарику. Почему — никто не знает. Шарик как раз прыгает. Одной рукой он держится за штаны, а другой — за ступеньку. Облегченно вздыхает. Нужны ли бабы Трою? Он готовится к прыжку. Кажется, для него это не проблема. Мы в сборе. Янош считает, что и Трой испытывает какие-то ощущения к девчонкам. Не может же он их не испытывать! Говорят, что он голову потерял от Умы Турман. Хотя, как утверждает Флориан, в верхней части она ничего из себя не представляет. Она смотрится только в обтягивающем костюме как в фильме про Бэтмена, по крайней мере, Флориан так говорит. Рядом с пожарной лестницей висит табличка. Я как раз проползаю мимо. Она прибита к каменной стене четырьмя серебряными гвоздями. Сама же бронзовая. Текст гласит: Пожарная лестница. Любое использование не по назначению преследуется.

К горлу подступает комок.

Ну, хорошо. Я уже почти наверху. Я даже вижу окно Бабского коридора. И Янош там. Окно открыто. Створки колеблются на ветру. Янош хватается за подоконник.

— У меня вопрос, — говорит тонкий Феликс, когда мы втягиваем его в Бабский коридор. Его слегка трясет. Может быть, ему все-таки следовало одеться потеплее.

— Задавай, — требовательно говорит Янош. При этом он снова водружает на нос очки. Пока он карабкался, они сползли.

— Как вы думаете, кто-нибудь видел, что мы делаем? А если видел, то что тогда? Может быть, нас похвалят за смелость?

Тонкий Феликс говорит серьезно. Возможно, в нем проснулся скепсис. Но в основном всё верно. Феликс умен. Я редко слышу, чтобы он шутил. Шарик называет его «наш философ». И я думаю, что он прав.

— А кого, к примеру, ты имел в виду? — спрашивает Флориан, которого все называют девчонкой.

— Может быть, Бога. Как вы думаете, нас видно сверху?

— Никто нас не видит, — отвечает Флориан.

— А зачем тогда вся эта дребедень?

— Может быть, все дело как раз в том, что нас никто не видит, — говорит Флориан.

— Но тогда получается, что мы должны испытывать животный страх перед жизнью? — Феликсу нужно знать всё.

— Мы его и испытываем, — откликается Янош, — каждый шаг дается с трудом.

— Для этого ты чересчур уж спокойно висел на лестнице, — возражает Шарик.

— Я не достигну всего, чего хочу, но попытаюсь сделать все, что могу, — провозглашает Янош.

— А что в этом общего со страхом перед жизнью? — Шарик не успокаивается.

— В этом очень много общего со страхом перед жизнью. Даже не знаю почему. Наверное, вся фишка в постоянном ощущении, что ты хочешь чего-то достичь.

Я спрашиваю:

— А ты уже чего-нибудь достиг?

— Слушай сюда. Я только что вместе с тобой и Шариком забрался по пожарной лестнице. А ты еще говоришь, что я ничего не достиг.

— Я совсем не это имел в виду.

— А что тогда?

— Я хотел спросить, ждет ли тебя в жизни что-нибудь еще, — я начинаю говорить строго.

— Леберт, мне шестнадцать лет. А не триста четыре. Меня еще много что ждет. Видишь, там впереди дверь с табличкой Мален Забель, Анна Мерц и Мария Хангерль?

— Ну?

— Это первое, что меня ждет! А завтра еще что-нибудь. Например, французский. Или матеша. Это же молодость.

— Молодость — дрянь. Слишком мало времени. Постоянно приходится что-то делать. Только вот почему? — вступает Шарик.

— Потому что иначе пришлось бы все откладывать на завтра, — говорит тонкий Феликс, — но неотложные дела нельзя откладывать на завтра. Откладываешь, откладываешь, а жизнь-то проходит.

— И где же так написано? — интересуется Флориан.

— Я думаю, в книгах, — отвечает Феликс.

— В книгах? Я думал, в книгах написано только, когда была Вторая мировая война и всякое такое. Или о разнице между главным и придаточным предложением.

— Да, — отвечает Феликс, — и об этом тоже написано в книгах. Но я думаю, что в некоторых из них написано просто, какая она, жизнь.

— Ну и какая она, эта жизнь? — спрашивает Шарик.

— Требовательная.