Правила перспективы - Адам Торп

Перри ухватился за краешек рамы, почти касаясь мертвого лица. В лице покойника что-то неуловимо изменилось. Скрещенные руки намертво вцепились в картину. Капралу совсем не хотелось прикасаться к трупу, но и сломать обуглившуюся раму было боязно, так что пришлось выбирать — либо то, либо другое. Попробовал потянуть обгоревший холст на себя, но мертвые руки не отпускали, держали железной хваткой. Как с одноруким, подумал он, на вид слабый, а на самом деле, когда у него были две руки, сил в них было меньше.

Он дернул посильнее, с рук мертвеца, обнажив кости, осыпался прах, и картина высвободилась. Едва удержавшись на ногах, Перри перевел дыхание. Пальцы мертвеца стали цвета свежеспиленного бука; застыли в неподвижности; казалось, верни им плоть — и они еще послужат. На запястье болтались опаленные часы, виднелись шестеренки. Наверное, когда-то они были красивыми.

— Спасибо, — улыбнулся Перри мертвецу. — Господи, что-то ты совсем исхудал. Ты уж прости.

Понимая, что ему ни за что не разглядеть картину в пробивавшемся сверху тусклом свете, Перри все-таки попытался разобрать, что же в ней было такого особенного, что покойник прижимал ее к себе до самого конца, прямо как мешок с золотом. Низ рамы защитили его ноги, так что слова на табличке были почти читаемы. На холсте, там, где картину прикрывали руки, отчетливо выделялся большой крест — X. Все остальное осыпалось серой сажей. Крест же был черным и блестящим, в черноте виднелись контуры — черные на черном, — и только. Вся эта чернота напомнила Перри, как в детстве он пинал ногами иголки в хвойном лесу у себя дома. Однажды, еще ребенком, он увидел, какая черная и влажная почва прячется под иголками, и неожиданно понял, что деревья питаются именно этой влажной чернотой, точно такой же, как та, на которой Джо Сэвилл выращивал грибы у себя на ферме. Что эта богатая черная почва — перегной из опадавших годами иголок и что все на свете растет из собственной смерти.

Его поразило, до чего ярким оказалось это воспоминание — один день в сосновом лесу, в горах, в гостях у старшей сестры; острая боль от того, что мать оставила их вот так, без предупреждения, а отцу все хуже и хуже, и он напивается все чаще и чаще; одинокие прогулки по лесу, где он пинал кочки ногами и вдруг осознал (внюхиваясь в сладковатый запах того, что, как он узнал позже, называется перегноем), что все растет из собственной смерти и именно так воскрес Иисус. И тогда он вытащил нож и принялся резать и копать землю и с большим трудом вырезал в ней большой черный крест. Вот почему обгорелые останки картины вернули его на пятнадцать лет назад.

В реальном мире из-за того креста ничего не изменилось. Отец пил все больше и больше и в конце концов умер.

Наверху кричали — счастливые пьяные голоса, немецкие, английские, русские. Русские — конечно не солдат, а военнопленных. Ребята развлекались как могли.

Первый освобожденный город, еще во Франции, стал для Перри самым ярким воспоминанием в его жизни. Он кидал детишкам шоколадки, на нем висли девушки, их бронетранспортер утопал в цветах. Как ни странно, в Германии творилось примерно то же самое, но к тому времени это уже не радовало. С тех пор как наступление шло все быстрее и легче, ему уже ничего не хотелось. Слишком много трупов, слишком много раненых, перепуганных и скорбящих, слишком много взорванных домов и загубленных жизней и бесконечных бездарных приказов, сползавших с бумаги словно специально для того, чтобы все извратить и перепутать.

Он вынес черный холст под столб света, чтобы рассмотреть табличку. Позолота вздулась, но буквы, обрывки слов остались различимы: au и Bur, и Waldesraus, и дата, которую, впрочем, было не разобрать. Перри оторвал табличку и сунул в карман вместе с той, на которой был mit Kanal. На всякий случай еще раз поворошил останки сгоревших картин, но только зря поднял клубы черной пыли.

Потом покосился на мертвеца в очках — ему показалось, что тот шевельнулся.

Сверху, сложив ладонь рупором, кричал Моррисон: женщина оказалась вовсе не фрау Гиммлер, а что-то вроде Хаффер. Как он понял, она ищет в этих развалинах не то мужа, не то жениха, не то брата — ну и шатается вокруг как полоумная. Может, один из мертвецов он и есть? Может, даже тот, в гиммлеровских очках. Как «муж» по-немецки? Он где-то посеял этот сраный разговорник. Пусть Перри вытащит свой и посмотрит, как там «муж». Что-то вроде «ман», да?

Перри слушал вполуха, не понимая, почему вдруг Моррисон так нянчится с этой теткой. Его гораздо больше занимало, что означает Waldesraus по-английски, если это вообще целое слово. Он не знал, чем его так заинтересовала табличка, может, как способ отвлечься от трупов, руин, автоматных очередей и своей отсиженной задницы. Капрал достал разговорник, но тот так часто мок под дождем и снегом, что многие страницы слиплись намертво. «Муж» слипся. А вот Wald означал лес. Может, Waldesraus — это что-то про лес? Мертвец в очках прижимал к себе картину с лесом. Тогда все понятно. Безгубый рот был открыт, словно умоляя не делать… чего-то. Или, когда их накрыла волна жара, он зевал.

Моррисону Перри велел поступать, как сочтет нужным, только не надо говорить немке, что тут внизу трупы. Скажи nein, или nicht, или где дорога на Берлин. В отверстии появилась еще одна голова, этот был из младших, похож на бойскаута — улыбка до ушей. Перри стало тошно, он больше не мог командовать. Никакого смысла разыскивать снайперов или мины, когда вокруг толпятся гражданские. Очередной идиотский приказ.

Он покосился на часы. Еще час. Притворяться, что они на боевом посту, осталось ровно пятьдесят минут.

Сейчас Перри понимал как никогда: ему надо ходить одному. Командир из него никудышный. И желудок, кажется, вот-вот вывернется наизнанку.

Мальчишка крикнул сверху:

— Сэр, вас прикрыть?

Это означало: "Да сколько можно ссать?"

Перри заорал (сам себе удивившись): "Что еще за сэр? Какой я, к черту, сэр? Мы же тебе все объяснили, болван. В крайнем случае — капрал. Хочешь, чтобы меня тут порешили? Сколько раз говорить? Я Перри. Или того лучше, я Нил. И ты, Картер, отлично это знаешь".

— Я Коули. Да, сэр. То есть…

— Придурок ты, Коули. А мне что-то неохота подыхать из-за придурка. Понял?

— Да, Перри.

— Лучше Нил. И на "ты".

— Ладно, Нил.

— Надо же, не совсем безнадежен! Выходит, теперь у нас полупридурок.

— Да, сэр. Нил. Перри.

— Меня произвели в английские рыцари? Где мой сраный конь? Полцарства за коня!

Его голос эхом разносился по подземельям. Когда-то в школе, в прошлой жизни, он играл солдата в "Ричарде III", и вот теперь он снова солдат. Лицо покрылось испариной. B желудке творилась великая русская революция.

Рядом с Коули появился Моррисон с ухмылкой на пухлых киношных губах.

— Нил, ты чего там?

— Слушайте. Патруль временно распущен. Через час все должны явиться на командный пункт во дворе бакалеи для переклички, а сейчас делайте что хотите. Нет, перегруппировка здесь через сорок пять минут. Кто опоздает, тот считается выбывшим из строя. Через сорок пять минут чтобы все были здесь. Валите отсюда и развлекайтесь.

— Нил, ты серьезно?

— Да. Я все обдумал. Задание выполнено. — У него кружилась голова. Русские в животе наступали. — Раньше расчетного времени, вот и все. Что эти несколько минут изменят? Войну проиграем? Давай отсюда, Морри. Отвали от меня на сорок пять минут, только под пулю не попади. И не суйся на глаза офицерам и последнему чокнутому снайперу в этом богом забытом, как его там, городишке. Главное, чтобы Джорджи Паттон[7] ничего не узнал, сечешь?

Бойскаут сдавленно захихикал, а Моррисон заорал вниз, подражая выговору генерала Паттона: "Да! Мы еще порвем этих гуннских ублюдков в клочья!"

— Морри, ты всю его сраную речь наизусть помнишь?

— До самого последнего слова, начальник.

Моррисон опять перегибал палку. С ним частенько такое случалось.

— Когда-нибудь, — гундосил он под восторженные возгласы бойскаута, — эти говнюки немцы поднимутся…

— Морри, кончай…

— … и возопят: Господи, как нас затрахала эта их Третья армия и этот их отморозок Паттон!

Голос Моррисона эхом отражался в каменном сумраке: отморозок Паттон… отморозок Паттон… Да, но каков отморозок. Перри вспомнилась тишина, когда генерал сделал паузу, — ни один из тысяч рядовых не дышал, слышно было, как ветер шелестел листвой.

— Мы хотим только одного: покрепче прищемить врагу яйца! — крикнул салага, пытаясь влиться в компанию, и воспоминания улетучились.

Моррисон отвесил ему подзатыльник.

Перри уже удалялся в глубь подземелья, торопливо расстегивая ремень.

Тени на потолочных балках движутся очень медленно. Наблюдать за ними все равно что наблюдать за минутной стрелкой. Они движутся, но ты не видишь их движения, как не увидишь и движения Луны, если только не позволить себе двигаться вместе с ней. Тишина тоже движется. Когда-нибудь мне будет этого не хватать.