Горацио (Письма О Д Исаева) - Борис Фальков

Но пусть барышня как следует чистит и моет этот полезный овощ, чтобы не было у неё заноз, а у тебя потом - грибка. Морковка - любезное дело, ей можно придавать любую форму, по вкусу. Можно ублажить её, морковку, специями, а если останется слишком суха - впрыснуть в неё смесь масла и вина. Кроме того, морковка хороша тем, что вводится с усилиями лишь в одну сторону, вперёд, а назад её вытаскивать не надо, она выскакивает сама, если держать её за верный конец. Таким образом, вытащить её придётся только один раз, и только тебе, но не барышне: из грядки, загодя. Ты сделаешь прекрасный подарок подруге, а затрат никаких. И ревности твоей - как не бывало, верь. К чему же, к морковке, что ли? К своему же подарку? Не смеши.

Когда морковка приходит в негодность, её легко заменить новой, а старую выбрасывать не надо, сгодится в суп.

Научи также подругу древнему приёму одиноких, и потому - изобретательных людей... Обвязывать себя подмышками, по животу вокруг талии, и по разделительной линии, предусмотренной природой на тот случай, если простая неделимая барышня всё же посложнеет, пройдя высшую школу в городе, шнурком. Шнурок должен быть гладким и достаточно широким. Обвязывать следует плотно, тогда это действительно напоминает тесное объятие. В сочетании с морковкой это даст ей всё желаемое. И главное - последующий покой. Тебе.

Конечно, поскольку барышня твоя из оседлых туземных кельтов, то есть - ей далеко ещё до развитых городских кочевниц, ты рискуешь быть поначалу непонятым. Но тебе не привыкать, ведь и живопись твою пока не понимают. Терпение и труд. В наш век самых жутких кровосмешений, кастовые преграды - что за препятствие для упорного естествоиспытателя!

Не обижайся, я шучу глупо, потому что преисполнен отвращения... к науке и искусствам. А письма пишу по утрам, когда отвращение по понятным причинам распространяется и на всё другое. Что, кстати, нового тут в живописи? Ничего. И здесь тот же Глазунов жалуется на того же Шилова, и оба вывешивают свои мультфильмы сериями. Был в музее Дали. И даже там видел мышку на ковре.

Про верёвку же - я знаю, что говорю. Её же потом можно мылом намазать, и...

23 мая Мадрид. О.

17. А. П. ДРУЖИНИНУ В МОСКВУ.

Дорогой Сашук!

Читал тут лекцию твой приятель Солоухин. В ней он сравнил себя с плотом деревянным, который плывёт хоть и по течению всегда, но всё же по фарватеру. Этим он отвечал на запрос из публики: нужны ли у нас перемены, а если нужны, то почему он за них не борется. Затем приятель твой привёл пример обратного. Некий другой писатель решил писать заведомо в стол. Для чего сказался отсутствующим в Москве и на звонки не отвечал. Жена его всем сообщала, что писатель в отъезде. Потому один из звонивших оставил свой телефон, дабы писатель, когда вернётся в Москву, позвонил: де, очень важно. Ну, раз важно, писатель назавтра же сказался приехавшим и позвонил по оставленному номеру. Оказалось, что он звонит Сталину. И что это Сталин звонил намедни с делом очень важным: приглашал к себе. Конфуз. С тех пор, сказал Слоноухин, тот писатель никогда не сказывается, да и не бывает в отъезде.

Хотел тут и я вопрос задать: неужто даже теперь не бывает, когда по меньшей мере один из тех двоих помер? И дальше я хотел спросить: чего ж это вы, писатель Многоухин, шляетесь в таком случае по миру, ежели в Москве такие дела? А вдруг - звонок? Хотел я так спросить, но спросил: где тут у вас выход, господа.

Вспомни, Сашук, я тебе всегда советовал подбирать приятелей со вкусом построже.

Между тем не приятелю, а другу твоему, пусть и сомнительному, - мне выпало такое, что вчера утром, проснувшись всё на той же сиротской постельке своей, а точней: очнувшись, я покаялся. В отличие от того мелкого писателя-преступника - бескорыстно. Ни о какой выгоде я не думал, а снился мне всю ночь сон ужасный, будто сижу я на лекции в Прадо, или в Пушкинском музее, не узнал, на балконе. А он, проклятый, сильно наклонён в сторону партера, так что кресла там тоже с наклоном и скользкие, падлы. Кроме того, на лобном том месте нет перил, или другого заметного барьера, так что если съедешь - то и ядранёшься с высот в зал, придавив внизу кого-нибудь из буржуйчиков в кудрях бараньих. Всю эту ночь я учился сидеть на этом пыталище, но так и не научился. Однако же и не упал. Ибо так решил Господь для вящей Славы Своей. Чтобы я ночью не разбился, а смог бы наутро раскаяться.

Утром же все мышцы мои оказались сотворёнными не из глины, не из ничего, а из говна. И пот из него же. И у меня не осталось сомнений: я должен покаяться.

Итак, я стал горестно каяться, покачиваясь на постели, как это делают лукавые иудеи на молитве - но искренне, в отличие от них. И стал трактовать свои сны, как это делали их предки, но не выдавая их за пророчества всему человечеству, а принимая только на свой счёт. В это время Дж. Т. подымался по лестнице в мою каморку и раздумывал над тем, как бы ему начать свою омерзительно пошлую речь, чтобы она пошлой не выглядела. Не додумав как следует, но уже войдя, он и выпалил: "Не находишь ли, дражайший кум, что пора того... завязывать, ибо..."

Я не дал ему закончить. Вскочил с постели и обнял, радостно! Какое единомыслие, что там, единодушие! Какое и облегчение душевное! Вот что такое, Сашук, настоящий друг. Как самый хороший сон слетел с меня дурной сон мой. И я почистил зубы, и я умылся как следует, и мы отправились к завтраку, на пружинящих ногах и с упругими, как мячи, как наливные сливы, душами.

За завтраком, как обычно - скверным, мы выпили всего лишь по бокалу пива. По маленькому. Ни глотка вина, проклятого сантуринского! Выпили торжествуя, но скромно. Со щитами - но строгие и молчаливые, как на щитах.

А когда покончили с завтраком... Точно молния вдруг сверкнула перед нами! Не сговариваясь, ещё более единодушно, если это возможно, вмиг осатанев, мы помчались в обжорку напротив, самую грязную в Мадриде, и до трёх часов дня жадно лакали сантуринское с бургундским, и всё прочая, на что у Дж. Т. хватило денег. Словно, повторяю, осатанелые. Совершенно молча.

В три же часа возникла из тумана фея донья Росария, я тебе уже пытался писать про неё, добавила денег, и в четыре мы повлеклись к ней на дом, ибо оставаться на топталищах было уже неразумно. Да и зря. Как именно мы влеклись - трудновспоминаемо, да и ни к чему это. Что там могло быть примечательного? И только на ступеньках её многоэтажного дома я врубился в отчётливость и сразу узнал, что ключ от квартиры сеньора потеряла. По крайней мере, в сумке мы его не нашли. Саму сумку тоже, потому как сеньора и ею в пути пренебрегла. Почему? Да потому, что будучи нам уже кумою, допивала всё, нами не выпитое, чтоб оно не пропало втуне. В виду невозможности открыть дверь Росарии-кумы пальцем, мы полезли на чердак, так как её этаж последний, а балкон расположен под самым скатом крыши. И до него, мол, рукой подать. Я не знал, чьей именно рукой, но и не спрашивал. Из осторожности, которая обычно возрождается в человеке вместе с отчётливостью - и с нею же вместе пропадает.

Моя отчётливость уже начала замутняться, когда мы стали на край крыши. Крыша была поката, как балкон в проклятом, то бишь, пророческом сне моём. Мы это трое торгующихся, кому из нас сигать вниз, кому принадлежит право первенства: я, Дж., и кума Роза. Я отстаивал право своё, опираясь на присущий мне патриотизм, на великих предков и на соответствующее обещание начальству перед поездкой. После того, как я привлёк Маресьева с Мазепой, Дж. Т. пригрозил меня пристрелить. Ведь ковбои, на которых ссылался он, перед моими викингами - ничто. Родная культура Дж. весьма и весьма чахла. Ему ничего иного не остаётся, и другого не дано: лишь хвататься за револьвер. Но пока мы так спорили, сеньора, не вступая в дискуссию, тихонько спустилась на руках с края крыши и повисла там в нерешительности. Такие действия весьма свойственны её лукавому народцу... Когда нам стало ясно, что нас обошли, мы с Дж. возмущённо вскрикнули. Этот крик заставил Розиту дрогнуть, а пальцы её - разжаться, и она аки листок сердечный с древа спорхнула вниз. Сердце наше с Дж. Т. вмиг соединилось с потусторонним миром. Но и там обнаружилось нечто такое, что оно немедленно разъединилось назад. Мы заглянули за край крыши в пропасть... Коварная Розария стояла на балконе и делала нам пальчиками. Операция чудесным образом была проведена без изъянов. Если не считать изъяном то, что дверь балконная оказалась также крепко запертой.

Далее снова темно в глазах моих, от того, что бурно смеялся, чем и получил мозговой силы удар по памяти. Кстати: никогда не смейся, будучи наполненным.

Только среди ночи меня посетил короткий миг просветления, в котором я всё же успел понять, что мы таки в квартиру Розарии попали. Успел я и сделать вид, что вовсе не думал спать. Хотя члены мои и протестовали против такого гнусного обмана гостеприимной женщины. Протест членов выразился в их манерности и хамской вялости. Чем кокетничают, скоты! Роза, однако, была этим не очень поражена. Но не успела она члены мои вздрючить, как я снова погрузился в темноту. Снова умер. И потому не знаю, удалось ли Розе довести до конца вторую её операцию.