Век героев - Анна Овчинникова

Потому он не собирался бояться ни кровожадной ламии, ни ведьмы Галло, ворующей детей, ни эмпусы с ослиными ногами, обутыми в бронзовые башмаки. От ламии и Галло в случае чего можно было бы убежать, а от эмпусы избавиться было и того проще: стоило только покрепче ее обругать, как она сама с визгом удирала, стуча своими бронзовыми башмаками… Иолай проверил это однажды в ночной роще возле маленькой этолийской деревушки.

И уж тем более он не собирался бояться дневных чудовищ вроде зубастого Эвринома, летающего верхом на коршуне и обгладывающего до костей трупы в могилах!

Но зато в любой самый ясный день, задремав на прогретой солнцем лужайке, он мог внезапно увидеть над собой то, что было страшнее всех демонов на свете: Лицо со шрамом на щеке, с плоским перебитым носом, с кривящимся среди курчавой бороды провалом рта, с жадным предвкушением смерти в прищуренных черных глазах – его, Иолая, смерти… Это Лицо росло, затемняя собою солнце, закрывая собою все небо, не оставляя в мире ничего, кроме режущего ужаса и смертной тоски – да что перед ним были Акко, Мормо и Алфито, смешные буки, которыми пугали в Долине Лани непослушных детей!..

…И в ту ночь, когда Иолай впервые уснул под крышей дома Амфитриона, Лицо снова привиделось ему.

Он лежал тогда в маленькой комнате на неслыханно мягкой кровати – дочиста отмытый, натертый благовонным маслом, с чистыми, тщательно расчесанными волосами (служанка Алкмены Галантиада полдня терпеливо распутывала его жуткие свалявшиеся колтуны), до одурения объевшийся божественно вкусной едой…

В соседней комнате давно уже заснули Геракл и Ификл, а Иолай все никак не мог уснуть в непривычной сытости, мягкости и тепле, все покачивался на ременной сетке кровати, вспоминая многокрасочный шум недавнего пира, пока сон наконец не подобрался к нему…

И тотчас над ним обрадованно нависло Лицо, распахнуло хохочущую пасть, уставилось сверху черными дырами глаз, сковало по рукам и ногам непереносимым ледяным ужасом – так сковывает самый свирепый горный мороз, ероша волосы на всем теле, скрючивая судорогой пальцы, неумолимо подбираясь к сердцу, чтобы стиснуть его в последний раз когтистой лапой и остановить…

– Иолай! Иолай! Проснись!..

– А?! Что?!

Он вскинулся, дрожа и задыхаясь, замахнулся кулаком на того, кто наклонился над ним в темноте… Но его кулак перехватила маленькая сильная рука, а в следующий миг он узнал голос Геракла:

– Тебе что, приснилось что-нибудь? Ты так кричал…

– Я?!. – выдохнул Иолай, снова падая на постель, на покрытые льняными простынями овчины.

Его колотила судорожная дрожь, от намертво стиснутых челюстей ломило в ушах, теплые струйки пота противно щекотали виски.

Из соседней комнаты донеслось сонное ворчание Ификла…

А в этой комнате было не так уж темно: в узкие окна под потолком врывались лучи лунного света, но кровать, по счастью, стояла в самом темном углу, и Геракл не мог разглядеть его лица. А Иолай не видел лица Геракла, он видел только, как тот топчется рядом, кутаясь в регею;[14] наконец сын Зевса нерешительно присел на краешек кровати и тихо сказал:

– Знаешь, мне, бывает, тоже тако-ое приснится! Но ты не бойся, тебя здесь никто не…

– Я ничего не боюсь! – взвившись на постели, звеняще воскликнул Иолай.

– Да, я знаю, ты очень смелый человек! – согласился Геракл.

Иолай ощетинился еще больше, пытаясь отыскать в его голосе ловко упрятанную насмешку… Но нет, кажется, Геракл говорил совершенно серьезно!

На насмешку Иолай мгновенно нашелся бы, что ответить, но он так и не смог придумать, что сказать на эти спокойные доброжелательные слова.

А пасынок полемарха, поерзав на кровати, смущенно прошептал:

– А я тут недавно увидел во сне эмпусу… Знаешь, как заорал, перебудил почти весь дом!

Иолай недоверчиво фыркнул.

– Завтра, в эмера куреотий,[15] отец принесет за тебя в жертву овцу, – после долгого молчания снова зашептал Геракл. – Тогда ты станешь моим братом и будешь спать в одной комнате с Ификлом и со мной… Хотя, вообще-то, знаешь… Боги хранят все комнаты в этом доме…

Так и не дождавшись ответа, он встал и пошлепал босыми ногами к двери.

– Геракл! – вдруг окликнул Иолай.

– А? Что? – обернулся на пороге Геракл.

– Если опять увидишь эмпусу, зови меня, – решительно велел Иолай. – Я умею с ней расправляться!

– Правда? Вот здорово! Договорились! А ты зови меня, если что, ладно?

– Угм… – неопределенно проворчал Иолай.

Геракл вышел, а Иолай свернулся клубком, положил под щеку ладонь и спокойно закрыл глаза.

Лицо давно растворилось за сиянием лунных лучей, и зловредному Тифию, демону ночных кошмаров, нечего было делать в этом доме, охраняемом таким множеством богов.

Здесь у входа замерла на страже статуя грозной богини Гекаты, здесь за наружной дверью стояла статуя Гермеса Строфатия – Поворотного, здесь во дворе еще не стерлась кровь с алтаря Зевса Геркейоса – Оградного, здесь кладовые охраняло изображение Зевса Ктесия – Умножителя Богатства…

Но самое главное – здесь, в соседней комнате, спал Геракл. Сын Зевса. Будущий великий герой. Защитник богов и людей. Прославленный Герой. Его будущий брат…

Да пусть к ним попробуют сунуться хоть Лицо, хоть эмпуса, хоть ламия!

– Да…

Иолай повернулся спиной к Змеиному Холму и посмотрел Гераклу в глаза.

– Ты никогда меня ни о чем не спрашивал… Спасибо.

Геракл протянул руку и тронул роговой амулет у него на груди.

– Так вот, значит, откуда у тебя это, – задумчиво проговорил он. – И это… – он коснулся пальцем тонкого белого шрама под левым соском, и Иолай резко дернулся, словно его ткнули пальцем в свежую рану.

– Больно? – Геракл поспешно отдернул руку. – Извини…

– Шутишь? Мы же в Элизиуме, здесь никогда никому не бывает больно! – бодро откликнулся Иолай.

Энергично взлохматил волосы на затылке и добавил:

– Зато здесь, как и там, иногда зверски хочется есть… Ты, наверное, тоже проголодался? Я пойду принесу что-нибудь пожевать!

Он нырнул между деревьями, но приостановился и с любопытством спросил:

– Слушай, а эти ваши божественные амброзия и нектар… Они вкуснее чечевичной похлебки Хирона?

3

Видели Фивы и Кадма прославленный брак, и ЭдипаСвадьбу несчастную. Здесь оргии Вакх учинял.За осмеянье которых наказан Пенфей. Эти стеныСтроились звуками струн, пали со стонами флейт.Здесь родила Антиопа к добру, и на грех Иокаста,С чадолюбивой Ино дерзкий здесь жил Атамант.Был злополучным всегда этот город. Как много и славныхИ безотрадных найдешь мифов в истории Фив.

Праздники Апатурий промелькнули, как одно мгновенье, и на рассвете двадцать четвертого дня месяца алалкомений Менекей прибежал к дому полемарха, чтобы идти в школу вместе с Ификлом и с новым пасынком полемарха Иолаем.

Но путь другого пасынка Амфитриона лежал сегодня совсем в другую сторону: за ручей Главк, на Олений Холм, туда, где вот уже два года жил кентавр Хирон, ради сына Зевса сменивший пещеру на горе Пелион на Пещеру Антиопы в Гириее. Почти два года Геракл каждый второй день ходил учиться у знаменитого кентавра божественным премудростям, но больше никто из фиванских детей не удостоился чести быть учеником бессмертного сына Крона.

Поэтому Менекей и Ификл не поверили своим ушам, когда Геракл заявил, что сегодня вместе с ним в пещеру Хирона пойдет и Иолай.

Менекей удивленно распахнул большие голубые глаза, а Ификл разразился неистовым хохотом.

– Ты что, думаешь, Хирон возьмет этого недоростка себе в ученики? Ха-ха-ха, ну и потеха! Нет, ты слышал, Менекей? Тебя, фиванского царевича, Хирон не захотел учить, а этого приблуду…

– Ификл! – гневно воскликнул Геракл.

– Сам ты приблуда! – грозно заявил Иолай.

Он был одет в новую чистую одежду, на его ногах красовались новехонькие сандалии, и он был сейчас ничуть не похож на того грязного всклокоченного замухрышку, который так отчаянно дрался за пекарней Сотиона из-за куска ячменной лепешки. Но роговой амулет с изображением сложенных пальцев – знака, отвращающего беду – по-прежнему висел у него на груди, с ним Иолай наотрез отказался расстаться, и его белокурые волосы, аккуратно подстриженные ниже ушей, тщательно расчесанные и смазанные маслом, уже опять закрутились непокорными волнистыми завитками, сведя на нет все утренние труды Галантиады.

– Ладно-ладно, – посмотрев на него сверху вниз, ухмыльнулся Ификл. – Иди к Хирону, сам увидишь, как он тебя встретит! Он, чтоб ты знал, учит только сыновей богов, да и то не каждого-любого! Он учил самого Асклепия, а еще Аристея,[16] сына Аполлона и нимфы Кирены… Скажи, Менекей!

– Да, – кивнул Менекей. – Знаменитого Аристея, основателя городов и изобретателя ремесел!