Красный Адамант - Юлия Винер

Но дочка простить не может и всегда мне это поминает, и это вместо благодарности.

Так что отношения сложились посредственные, однако от денег моих не отказывается и даже заходит иногда с тех пор, как ушла жить к брату. А теперь и вовсе, у брата ей жить невозможно в результате родившегося ребенка, и жду, что начнет просить денег на съём жилья. Поэтому рассчитываю, что разговаривать будет по-людски, и звоню.

— А, — говорит действительно вполне нормально, — а я как раз к тебе собираюсь заскочить. Братишка дискетку тебе велел передать.

Это он, видимо, программу переводную мне нашел, что я просил. А мне уже не нужно. Меня этот вопрос уже не интересует. Ничего я про это знать не желаю, так что с переводами возиться мне ни к чему, но пусть будет.

— Давай, — говорю, — и еще погляди там в цехе, сколько у них собралось отходов, и принеси заодно.

— Ладно, — говорит, — а про тебя тут спрашивали.

— Кто? Когда?

— Дня три назад. Как раз про тряпки твои.

— Про тряпки? — и чувствую, как грудь потом пробило, хотя вообще потею мало. — Кому это надо про мои тряпки?

— Не знаю, он не назвался. Спрашивал, сколько мешков тебе привезли в прошлый раз.

— А ты что?

— А я что? Почем я знаю, я с этим дела не имею. Три, говорю, наверно, как всегда.

— Молодец! Ну и?

— Он говорит, уточни там у кого-нибудь, кто у вас распоряжается.

— Ну?

— Еще чего, буду я бегать да расспрашивать.

— А он?

— Чего-то там еще говорил, я положила трубку. Идиотство какое-то.

— Другой раз вообще не разговаривай!

— И не буду.

— Обещаешь?

— Да не буду, чего пристал.

— Смотри же, — говорю, — не отвечай ни под каким видом. Это, верно, конкурент у меня какой-нибудь по коврикам нашелся, непонятно только, зачем ему…

А сам прекрасно понимаю, кто такой да зачем ему.

Сообразил, значит, ресторанный хозяин. И, главное, я ведь ему сам сдуру брякнул, откуда тряпки привозят. Говорил же я себе, будь осторожен, Миша, думай, хорошо думай — и на тебе, выскочило, Кольчинский, мол, поляк, а кто за язык тянул? Кто вообще велел впутываться? Плохо ли мне было, скучно, что ли? Подумаешь, шум, с таким ли шумом люди живут.

Теперь доищутся. Теперь все. Прижмут меня — все им скажу и отдам. Все равно ведь скажу и отдам, так не лучше ли сразу. Разыскать их, сказать, вот, мол, вы тогда ушли, а я нашел, ваше? берите… Мешочек зря выкинул…

Или все же в полицию? Может, все-таки защитят как-нибудь? В другой город… другое имя дадут, другой паспорт…

Бред это все, только в книжках.

А отдавать-то мне, между прочим, и нечего, и если в полицию, тоже показать нечего, а басни мои кто станет слушать.

Одно хорошо все же, что Галка сказала — три мешка. А хозяин знает, что Ицик мне принес два, значит, на Коби еще больше подозрение.

И все равно, опасность нависла. У меня камни или еще где — потрошить-то все равно будут меня. И если думать, как отделываться, то прежде всего надо иметь, от чего отделываться.

Ясно же, что все это воображение, чтоб коврик насовсем оставить у Кармелы — это сплошная неосторожность. А вдруг зацепит за что-нибудь и порвет? Ведь в самом деле бракованный и в опасном месте непрочный. Или, еще хуже, передарит кому-нибудь и он там порвется? Или просто, скажем, чистить будет и нащупает?

Так или так, не миновать к Кармеле идти. И значит, опять это самое. И совсем даже я не против был, и даже намечал навестить в ближайшее же время, а сейчас и в мыслях ничего такого нет, но ведь потребует непременно, а не смогу, так и опять не отдаст. Еще и надсмеется, даже уши заложило, как этот смех ее представил. Но откладывать нельзя, и сегодня она как раз не работает, значит, идти.

Снял я тренировочный костюм, чтоб боксеры приготовленные надеть, хотя и глупо, все равно раздеваться, и так мне тяжко это без помощи далось, что чуть совсем не раздумал. Тапки домашние на сандалии уж не стал менять, переживет. На часы глянул — дочка еще нескоро придет, время у меня есть.

Взял новый коврик, который на обмен, все-таки приятно шерсть в руки брать, не трикотаж этот синтетический, и пошел к двери.

Считается, что приезжие из России плохо относятся к арабам.

Верно, я сам много раз слышал, их и чучмеками обзывают, и черножопыми, и ахмедками, и махмудками, и арабушами, и еще не знаю как. Имеются в виду наши собственные арабы, израильские, а к прочим вроде и положено плохо относиться, потому что враги, особенно на данный момент, хотя, на мой взгляд, разницы особой нет, араб он и есть араб. Все они нас ненавидят и хотят уничтожить, в результате по телевидению сплошные теракты. Мы, конечно, запросто могли бы с ними справиться, у нас и армия, и все, вдарить разок со всей силы танками и самолетами, и мокрое место останется, но нас Америка за руки держит. Сволочь эта Америка, хотя помощи много оказывает. И какое ей дело? Негуманитарно, мол. Это ее самое жареный петух в жопу не клюнул еще, посмотрел бы я, что бы она тогда завопила. Знала бы, что гуманитарно, а что нет.

Но это уже опять политика, а я политикой заниматься не желаю, хотя обидно.

Так вот, русские евреи якобы плохо относятся к арабам. Но я в этом смысле нетипичный. Прозвищ всех этих не употребляю и плохо не отношусь, что бы ни говорили, потому что тоже люди, в конце концов. Пусть будут.

Но только не у нас. Я хорошо понимаю, что им тоже где-то надо жить, но почему обязательно у нас? У них у самих не то двадцать, не то тридцать своих арабских стран, да богатых, с нефтью, так неужели же им где-нибудь там местечка не найдется? Нет, упорно хотят здесь, где нам самим тесно, при этом все время всем недовольны, сплошные беды и им, и нам. Все могу понять и простить, и недовольство их понимаю, но вот этого их упорства я понять не могу. И не из-за расизма, я не расист, вот уж что нет то нет, сам с нееврейкой живу, а потому что неправильно, если высокоразвитый народ живет вперемешку со слаборазвитым. Со временем они, может, и разовьются до нашего уровня, и тогда, я считаю, все конфликты закончатся, но это когда еще будет, если вообще.

Я это все к тому, что я дверь открыл к Кармеле идти, вышел на площадку, а там стоит Азам, официант из ресторана. Правда, узнать его трудно, но я сразу узнал, чуть по имени не назвал, хорошо, спохватился. Стоит и табличку на двери читает, и палец уже на кнопку звонка положил.

Я быстро зашел обратно в квартиру, но дверь закрыть не успел, он улыбается и вежливо так говорит:

— Господин Чериковер? Здравствуйте. У меня к вам небольшой разговор, разрешите зайти? — и дверь рукой придерживает.

— Нет, — говорю, — нельзя, я болен, я вас не знаю.

И дверь к себе тяну, но разве мне с ним справиться.

Вошел, меня оттеснил, хотя мягко так, боли никакой не причинил.

— Извините, — говорит, — я ненадолго. А что с вами?

Взял меня под руку и ведет в комнату. Посадил на диван, тоже аккуратно, подушку под спину подсунул — ну, прямо тебе нянька. Они вообще, говорят, няньки и медбратья замечательные. Терпенья много, потому что голова ничем не занята. А как на иврите говорит! Мне бы так.

Он говорит, а я молчу, коврик к груди прижимаю и про себя думаю, кому бы позвонить, позвать, но до телефона далеко.

— Вы что, — говорит, — один дома? Вам, может быть, помощь нужна? Что-нибудь тяжелое, или за лекарством сходить? Я охотно.

И одет чисто. Больше того, красиво одет. Я-то привык его все в фартуке наблюдать да в джинсах, а тут на нем белые штаны и рубаха тоже белая, полотняная, у ворота вышита, индийская, что ли. А волосы! На работе на нем всегда была маленькая шапочка, а тут волосы до плеч, мелким штопором и блестят, а что сам красавчик, я уже упоминал. Прямо тебе артист какой-нибудь, а не араб. Даже страху меньше стало. А он стоит, руки лодочкой сложил, перед собой держит и говорит:

— Вы только не бойтесь. Ничего плохого не хочу, только хорошее. Меня зовут Азам, я работал официантом в ресторане тут внизу. Да вы ведь знаете, — и опять улыбается.

— Ничего не знаю, — бормочу.

— Сейчас все объясню. Дело в том, что у меня зрение исключительно острое. И я всегда все кругом замечаю. А мой напарник, вы знаете, Коби, он стесняется носить очки, а видит так себе. По работе не мешает, но кругом мало что видит.

Я расхрабрился:

— Ты что мне сказки рассказываешь? А ну, уходи отсюда. Сейчас полицию позову.

Качает головой:

— Нет, не позовете. Мы с вами так договоримся.

— Пошел вон!

Кланяется, руки к груди прижимает. И отходит к окну, мой станок разглядывает.

Ладно, думаю, все равно ведь ничего не знает. И почему-то совсем его не боюсь. А он открыл окно пошире, выглянул наружу и говорит:

— Вот здесь вы всегда и сидите. И всегда вниз смотрите. И в тот день тоже сидели и смотрели вниз. И все видели.

Ну хорошо, сидел. И все видел. И что? Ведь он не знает, что за вещь, не может знать. Стали бы они его в такое дело посвящать! Так, втемную щупает.