Сон Брахмы - Роман Светлов

– Такая была манера писать парсуны в начале XVII века. Хорошего человека должно быть много, и одет он должен быть под стать своему чину. Что касается дебелого лица… волевой подбородок Джеймса Бонда показался бы людям того времени плебейской чертой.

Матвей посвятил Варвару только в сам полученный им заказ, не распространяясь, кто сподвигнул его взять в газете отпуск за свой счет и вместо Египта – стандартного места предновогоднего отдыха корреспондентов «Вечерки» – направиться в библиотеку. Увлекшись идеей позабытых русских героев, она стала рассказывать про своих родственников, переживших блокаду. Матвей терпеливо выслушал ее, но твердо отказался собирать материал о «маленьких людях».

– Кто-то говорил, что жить в России – уже подвиг. Но мысль эта не воодушевит моих заказчиков. Мне нужны люди, которые совершили что-то великое; те, кого можно превратить в знаковые фигуры. Грубо говоря, те, чьи физиономии можно налепить на футболки и полотенца, продать при помощи масс-медиа. Не удивляйся, Варя, – мы в Москве, здесь все должно быть большим и заметным!

Варя была немножко обескуражена подходом к работе своего нового друга, но больше своих родственников не вспоминала.

Строго говоря, разговоры о поисках Матвея были во время их встреч фоном, условностью, которая позволяла обоим проявлять совсем не ученый интерес друг к другу. Шереметьев уже на следующий день после их встречи на книжной ярмарке понял, что должен позвонить этой девушке и загладить вину за свое неожиданное бегство из кафе на Крымском валу. Дозвониться удалось не сразу, но зато когда Варя взяла трубку и узнала Матвея, он с облегчением понял, что она рада его звонку и вовсе не злится за вчерашнее.

Затем были обещанные контрамарки от Сиреневого Жакета. И не одни.

– Это тоже тебе поручили органы – грабить меня? – ворчал Иннокентий Абрамович. – Кого они тебе определили в напарники?

– Конечно, девушку, – ослепительно улыбнулся Матвей.

– Так приведи ее ко мне; может, ее вкус окажется лучше твоего: мои друзья уже смеются над моими просьбами найти контрамарки исключительно на Виктюка и Константина Райкина…

Вслед за спектаклями и испанским рестораном (Матвей имел собственный алгоритм обхаживания девушек – испанская кухня в московском ее варианте выполняла функцию афродизиака – подогревающего любовный пыл средства) наступил момент приглашения в гости. Варя была девушкой современной и, похоже, не воспринимала визит к кавалеру как предложение руки и сердца, что облегчало задачу Шереметьева. Однако именно у себя дома он понял, что теряет уверенность и привычный ритм ухаживаний.

На Варе был строгий и торжественный брючный костюм из темного, почти черного бархата. Матвей поймал себя на мысли, что ни разу не видел эту девушку в юбке. Хотя… судя по всему, ноги у нее были стройные, ну а все то, что выше – соответствовало кондициям и вкусам Шереметьева. Вот только казалось не более доступным, чем гора Килиманджаро. Легкой и необременительной интрижки не получалось: вместо этого Матвей чувствовал, что у него трясутся поджилки.

– Вопрос в том, чтó Скопину-Шуйскому было нужно в Алексеевской, – глотнув вина, сказал он. Приходилось признать, что вечер потерян.

Вокруг предпринимательницы Антонины Симоновой, домогавшейся внимания отца Иоанна, развернулась почти детективная история. Отец Евпатий вместе с Нахимовым установили адрес офиса ее фирмы и наведались туда, переодевшись в цивильные костюмы. Бывшая прихожанка сгоревшей церкви зарабатывала на жизнь торговлей оргтехникой. В ее приемной стояли несколько образцов компьютеров последних моделей, а на стенах висели фотографии хозяйки фирмы в обществе неких представительных мужчин – то ли западных контрагентов, то ли лощеных чиновников из московской мэрии.

Секретарем у Симоновой работал молодой человек лет двадцати пяти с крашеной ярко-рыжей шевелюрой. «Голубой?» – переглянулись добровольные сыщики. Секретарь посмотрел на них удивленно и постарался выяснить, кто они такие.

– Мы из Алексеевской слободы, из прихода храма Александра Невского, – мягко сказал Евпатий. – Ваша начальница часто бывала в нашей церкви.

– Возможно, – пожал плечами крашеный. – Но Антонина Андреевна не предупреждала меня о вашем визите.

– Прошу вас, передайте, что пришли отец Евпатий и отец Андрей, – настаивали гости. – Ручаемся, она поймет, о ком идет речь, и примет нас.

Договорились, что Евпатий и Нахимов подождут, когда хозяйка фирмы освободится: у нее находился заказчик из Горэнерго.

– Поздравляю, – сказал Евпатий. – У вас очень энергичная начальница. Заказ от московских властей – хорошая новость для любой фирмы.

Рыжий секретарь перезвонил Антонине по внутренней связи, доложил о посетителях. Многозначительно кивнул Евпатию: мол, хозяйка признала их. Затем погрузился в экран монитора. Отец Евпатий не видел, что он рассматривал, но, судя по движениям пальцев над клавиатурой, молодой человек бродил по Сети. Иногда его глаза становились внимательными, несколько раз он досадливо морщился.

Спустя четверть часа, бормоча что-то любезное, из кабинета выбрался чиновник Горэнерго. У него было круглое сытое лицо, которое прямо-таки лоснилось от приятности имевшего место быть разговора. Отец Евпатий подобрался, готовясь встать и пройти в директорский кабинет, однако секретарь сурово повел бровями: мол, ждите, когда надо – вызовут.

Нахимов, казалось, заснул с открытыми глазами. У него была замечательная способность при необходимости впадать в нечто вроде анабиоза. Евпатий предполагал, что способность эта выработалась у Нахимова, когда он проходил учебу в школах тогдашнего ГРУ: оперативников учили терпеть безделье и переносить пытки. Возможно, при учебе инструкторы переборщили, поэтому Андрей мог «зависнуть» в неподходящий момент – например, на эту Пасху, во время крестного хода, он должен был помогать открывать двери храма. Однако «задумался», и даже громогласное «Христос воскресе!» не пробудило его. Пришлось отрывать его ручищу от дверной ручки, шипеть на ухо совсем не церковные слова, а потом еще утешать как малое дитя.

«Бесы, всё бесы…» – бормотал Андрей и широко-широко крестился, еще долго не решаясь переступить порог храма.

Евпатий вздохнул, пожалев, что не взял с собой книгу или газету. Ожидание затягивалось, причем по непонятной причине. Или бизнес-леди просто отыгрывалась на них за неприятный разговор с Нахимовым? «Мы люди не гордые, – произнес про себя отец Евпатий. – Но если что – припомним».

Отец Евпатий (в миру – Игнатьев Олег Николаевич) тоже пришел в Церковь из органов. Однако он служил в аналитическом отделе, поэтому обладал далеко не всеми практическими талантами Нахимова. Перелом произошел в нем, как и у многих, осенью 1993 года. Неразбериха времен ГКЧП и развала Советского Союза нанесла первый удар по госбезопасности. Но несостоявшаяся гражданская война октября 1993 года оказалась еще большей катастрофой. Она разделила тех, кто остался в «системе», на три лагеря. Большинству было все равно, они так себя и называли «ПФГ» – «нам по фигу», кто-то поддерживал президента, но нашлись и сторонники Белого дома. Олег Игнатьев оказался в их числе. Активного участия в событиях он не принимал, однако для победивших оказалось достаточно и словесно выраженной симпатии к Руцкому со товарищи. Чистка в некоторых отделах была жестокой, как всегда сводили личные счеты. Крепко досталось пофигистам, а что уж говорить о диссидентах!

Больше всего потрясло вмиг обрушившееся товарищество, которым так гордились в Комитете еще несколько лет назад. Даже в 91-м, когда казалось, что наступил конец света, они еще держались друг за друга. За два года уровень морально-волевых качеств работников спецслужб опустился ниже точки замерзания. Слово «отморозок» как-то само собой проникло с улиц в коридоры органов и вполне адекватно отражало состояние не только новичков, но и ветеранов. Большинство из них уже не волновало ничего, кроме заботы о деньгах, добыть которые нужно было любым способом.

Короче говоря, Евпатий не стал оправдываться и задерживаться. Отпустили подобру-поздорову – и то слава богу. Помыкавшись несколько лет по фирмам, которые собирали свои службы безопасности из «бывших», он узнал, что полковник Шереметьев стал настоятелем храма в Алексеевской – и напросился к нему. Олег Николаевич был человеком одиноким, поэтому переход в духовное состояние не доставил ему личных проблем. Да и Церковь не особенно противилась подобному «усилению» прихода. Вопреки распространенному мнению отношения между службами и Церковью были хоть и странными, но близкими. Службы следили, но сами кураторы, часто против воли, попадали под обаяние тех, за кем присматривали. Тем более, что в 60-х – 70-х годах в Церковь пришло немало образованных современных людей и к концу 80-х они были на видных местах в церковной иерархии.