Феномен Локотской республики. Альтернатива советской власти? - Иван Ковтун

Троянов ползет обратно. Снова вокруг него пули вздымают снег. Еще несколько метров – и он скроется за выступом дома. Вдруг Вася вздрагивает и выпускает из рук автомат. На снегу расплывается красное пятно.

Харьковчане под огнем вытаскивают тело друга. Троянов убит пулей в сердце… Уже после боя в кармане его гимнастерки находят заявление:

«Прошу партийную организацию принять меня в ряды большевиков. Обязуюсь мстить врагу жестоко, беспощадно, неустанно…»

Мы врываемся внутрь тюрьмы. В коридоре лежат вражеские трупы. Их, пожалуй, более пятнадцати. Неужели был так силен тюремный гарнизон? В тех сведениях, которые принес мне разведчик Брасовского отряда, говорилось лишь о пяти сторожах. О гарнизоне не упоминалось ни словом… Как мог произойти такой грубый просчет?..

В тюрьме меня встречает Пашкевич.

– Сюда, Александр, – тихо говорит он.

Идем по коридору. На полу обваливается штукатурка, разбитое стекло, брошенный автомат, пустые патронные гильзы.

Входим в камеру. После яркого, солнечного морозного утра первое мгновение ничего не вижу в этой серой полутьме. Наконец, на полу вырисовывается фигура. Подхожу ближе.

Лужа крови. Клочья рваной окровавленной одежды. Исполосованный ножом, обезображенный труп.

Буровихин… Вася Буровихин… Его тонкий нос с горбинкой. Его густые, сросшиеся у переносья, брови.

– Когда я пришел сюда, – тихо говорит Пашкевич, – труп был еще теплый. Василия убили в тот момент, когда мы ворвались в Локоть… Смотри.

Николай подводит меня к стене, зажигает спичку, и в ее мерцающем свете я вижу слова, нацарапанные на грязной серой стене:

«Выдал связной. Концы в Севске. Шперлинг аме…»[51]

– Вот кто убил его, – все так же тихо, словно он не смеет повысить голоса в этой страшной камере, говорит Пашкевич. – Этого большого, честного, несгибаемого человека…

Неподалеку с воем рвется мина. Бой продолжается. Надо спешить.

У дверей с автоматом наготове стоит Ларионов. Он ничего не говорит нам, но я знаю: Ларионов скорее погибнет, но никому не отдаст Василия…

Бой то затихает, то вспыхивает с новой силой. Трещат автоматы. Около офицерской казармы бьет станковый пулемет.

Стараюсь сосредоточиться, по звукам выстрелов определить ход боя, но перед глазами по-прежнему стоит мрачная темная камера, замученный Буровихин и надпись на стене: «…Концы в Севске, Шперлинг аме…» Что это значит?

Связной от Кузьмина докладывает: наши прорвались к дому, где жил Воскобойников… Минут через десять – новый связной. От него узнаем, что лидера «партии всея Руси» срезала пулеметная очередь Леши Дурнева.

Часть дела сделана…

– Ваня Федоров в офицерской казарме! – взволнованно сообщает Петраков. – Он бьется один…

Как выяснилось потом, у казармы дело обстояло так.

Оставив своих бойцов в прикрытии, Ваня спокойно пошел к дому. В предутреннем морозном тумане смутно вырисовывалось большое каменное здание сельскохозяйственного техникума, превращенное в казарму.

Ваня почти вплотную подошел к часовому у входа и в упор выстрелил из пистолета.

Федоров в вестибюле. Перед ним широкая лестница на второй этаж, где расположены офицерские спальни.

Очевидно, наверху услышали выстрел у крыльца. Тут как раз вспыхнул бой у тюрьмы, у дома Воскобойникова, и проснувшиеся офицеры всполошились.

– Тревога! Партизаны! – раздались голоса на втором этаже, и офицеры гурьбой бросились вниз по лестнице.

Вот тут-то Ваня и ударил по ним длинной очередью из ручного пулемета. Падали убитые и раненые на ступеньки лестницы, сверху бежали все новые и новые группы офицеров, а Ваня, спрятавшись за колонной, продолжал бить.

Наконец офицеры опомнились. Они открыли огонь из окон как раз в тот момент, когда группа Федорова подбегала к крыльцу на помощь своему командиру. Сплошной огневой завесой отрезали офицеры подход к зданию – и группе пришлось отойти…

Когда мы подошли к дому, обстановка была сложна: на втором этаже – офицеры, в вестибюле – Федоров, вокруг здания – мы. Ворваться в здание невозможно: из окон бьют пулеметы, у самого крыльца рвутся гранаты.

Долго ли продержится Ваня в вестибюле? Хватит ли у него патронов? И что можно сделать с этим старым добротным каменным домом[52], когда в нашем распоряжении только пуля?

Вызываю на помощь группу Иванченко: мы откроем ураганный огонь по окнам и под прикрытием его попытаемся ворваться в здание…

Со стороны Брасово вспыхивает перестрелка. Очевидно, подошло обещанное Локтю подкрепление. Там должен быть Бородавко. От него до сих пор никаких вестей. Посылаю к нему Богатыря и Пашкевича.

– Нашел, наконец, Лаврентьича, – подбегает ко мне Богатырь. – Говорит – трижды посылал связных, но они не находили тебя. Просит помощи. Направил к нему Тулупова с его хлопцами…

Все напряженнее становится огонь из окон казармы – очевидно, офицеры готовятся к атаке.

– Александр, Пашкевича ранили, – тихо говорит Богатырь.

Тревожно сжимается сердце.

– Тяжело?

– В живот. Навылет… Его вывели из боя, с ним доктор из отряда Боровика…

Офицерские пулеметы неистовствуют. Надо во что бы то ни стало выручать Федорова. Если он еще жив… И кончать бой – он слишком затягивается….

За станковый пулемет ложится Иванченко. Длинные пулеметные очереди хлещут по окнам. Сейчас мы пойдем в решающую атаку.

– Иду к вам! – неожиданно раздается голос.

Из раскрытых дверей казармы выскакивает Ваня Федоров, мчится зигзагами по снегу и падает в сугроб рядом со мной.

– Цел, Ванюша?

– Все в порядке, товарищ командир, – весело отвечает Федоров. – Теперь бы нам всем туда, – и он показывает глазами на здание.

– Иванченко, огонь!

Снова заливается станковый пулемет. Рывок – и группа Федорова врывается в казарму. Однако еще добрых полчаса бьются наши в коридорах и в классах превращенного в казарму техникума, пока окончательно ликвидируют этот главный узел сопротивления[53].

Теперь все. Руководство «партии» уничтожено. Офицерское ядро разбито. Лишь в отдельных каменных зданиях засели вражеские снайперы…[54]

Мимо меня медленно проезжают сани. На них, закрытый тулупом, лежит Пашкевич. Рядом с санями шагает доктор Сталинского отряда.

Лицо Николая бледное, без единой кровинки. Глаза закрыты.

– Без сознания, – тихо говорит доктор. – Большая потеря крови. Положение крайне серьезное. Приеду на место – немедленно же сделаю операцию. Но, боюсь, перитонит неизбежен. А тогда… Простите, товарищ командир, – надо спешить…

– Разрешите вот этих кукушек дострелять, – обращается ко мне Иванченко, кивая в сторону дома, откуда нет-нет да и раздается выстрел. Рядом с Иванченко стоят Кочетков и Ваня Федоров и умоляюще смотрят на меня.

Конечно, заманчиво подмести весь Локоть до последней соринки. Очень заманчиво. Но уже один за другим подходят связные:

– Патроны на исходе.

– Сталинский отряд завязал бой с подкреплением из Камаричей[55].

– Со стороны Севска движется вражеская колонна.

Нет, пора кончать бой. Даю сигнал отхода. В прикрытии оставляю Шитова с его группой.

Наши сани медленно выползают из Локтя. Метет пурга. На розвальнях лежит труп Буровихина, прикрытый суровой холстиной.

Беснуется вьюга. Нет ни земли, ни неба – один снежный метущийся вихрь в непроглядной ночной тьме. Ветер слепит глаза, обжигает морозом, наметает на дороге высокие рыхлые сугробы.

Сквозь бушующую пургу наша колонна с трудом пробивается к лесу. Тяжело дышат кони. Словно защищаясь от удара, люди закрывают руками лица. А ветер стонет в невидимых оврагах, вихрями завивает вокруг нас колючий снег.

Кажется, нет конца и края этой пурге, этой ночи, этой заваленной снегом дороге.

И вдруг: ни колючего ветра, ни снежных вихрей. Мы въехали наконец в лес, словно из бушующего бурного моря вошли в тихую гавань. Только высоко над нами шумят верхушки деревьев: так за молом бьются о камни сердитые пенистые волны.

Люди расходятся по лесу. Ищут сухой валежник – и один за другим вспыхивают костры. Пламя вырывает из темноты густые ели, золотистую кору сосен, голые осины. В отблеске костров расступаются деревья, но еще плотнее, еще чернее кажется за ними тьма.

Наблюдаю за людьми. Запорошенные снегом, с ледяными сосульками на воротниках тулупов, они все заняты делом. Одни прибирают коней, дают им сена, укрывают вспотевшие влажные конские спины. Другие протирают пулеметы, патроны, автоматы. Кто-то, очевидно, смертельно усталый, молча стоит у костра, греет над огнем замерзшую буханку хлеба и, не дождавшись, грызет еле оттаявшую верхнюю корку, пахнущую едким дымком.

Вначале слышится только тихий говор, лязг оружия, довольное фырканье лошадей, потрескивание горящего валежника. Постепенно голоса становятся громче, от костра к костру уже летят шутки, раздается громкий смех. А пламя разгорается все ярче, и все дальше отступает мрак.