Генеральская дочка - Дмитрий Стахов

Бой был неравным и, как судебное разбирательство, коротким. Подстегнутые щедрыми посулами генерала, направляемые его командами, специальные милиционеры взяли дом Дударева с минимальными потерями – лишь трое раненых, из которых один только потом умер в госпитале! – оборонявшуюся поместили в камеру предварительного заключения, на допросах она вела себя странно, выступала с какими-то заявлениями, обличала и витийствовала, что дало повод перевести ее в тюремную больницу, после экспертизы признать невменяемой. В самом деле – кто будет стрелять по вооруженным до зубов мужчинам из дешевого китайского дробовика и вопить на всю округу, что, мол, вокруг все продажные, что ни совести, ни правды, ни веры более не осталось, а если кто-то и содеет нечто честное и благородное, то от стыда, что такой он недотепа и болван, потом или удавится или – дабы загладить проступок – совершит столь удивительную подлость, что самые подлые – ужаснутся. Такое мог выкрикивать лишь человек больной. Сумасшедший. Это у нее на почве алкоголизма. А еще – вопли о загубленной жизни, об одиночестве, о Никите-Никитушке, который непонятно на кого ее оставил, ничего, в больнице о ней позаботятся, кашка, процедуры, прогулки, в области лечат не хуже, чем в столице, надо подкинуть главврачу, чтобы уделил внимания, чтобы распорядился – эту не бить, продукты не отнимать, белье менять, что там еще? что? ладно-ладно! – и Илья Петрович попросил главврача сделать все необходимое для подруги полковника. Главврач, пряча конверт в карман халата, обещал.

Но вот для Маши, для Марьи Ильиничны, все связанное с приведшей к столь трагическим последствиям размолвкой между отцом ее и полковником Дударевым прошло стороной. Маша – в силу возраста ли, чистоты ли – не вникала в сущность, она – пока еще, – скользила по граням событий и, увлеченная яхточкой, озабоченная временным нездоровьем славного жеребчика Лгуна, компьютерными играми, перепиской по электронной почте с подругами, участием в Интернет-форумах и чатах, пропустила начало ссоры, судебные перипетии были ей вообще неинтересны, а о смерти полковника узнала и вовсе после его похорон.

– Что это дядя Никита к нам не заезжает? – спросила Маша Илью Петровича за завтраком.

Илья Петрович поставил чашку на блюдечко, сплел пальцы и посмотрел на дочь. Дударев был единственным, кого Маша называла «дядей», но помимо отсутствия родственников, к которым можно было бы так обратиться, само слово Маше не нравилось по звучанию. Как и слово «тетя». Маша любила проговаривать слова, прислушиваясь к своим ощущениям, возникавшим в зависимости от произносимых звуков. И так уж получалось, например, что слово «доброта» ей не нравилось из-за сочетания «б» и «р» и следующего за ними «т», из-за возникавшего во рту неприятного покалывания, а слово «злой», наоборот, нравилось из-за «о» и «й», да и сочетание «з» и «л» доставляло наслаждение нёбу. Произнося же «дядя» или «тетя», Маша ощущала себя не то чтобы маленькой, а какой-то убогой. Два быстрых удара языком. Хотелось склониться, пятясь уйти. Слушаюсь и повинуюсь. Сказки. Тысяча и одна ночь.

– Никита Юрьевич умер, – сказал Илья Петрович. – Третьего дня похоронили.

Вот так так… Смерть оставалась для Маши тайной. Окружавшие ее люди были, за исключением немногих, молоды, крепки и духом и телом или – как, например, мачеха – сразу положены во гроб. Сам переход, предшествовавшие ему болезни и страдания были скрыты. Маша ничего об этом не знала, узнавать боялась.

– Он болел? – спросила Маша: было бы спокойней, если бы дядя Никита, скажем, с вечера здоровый и бодрый, просто лег бы спать и не проснулся. Смерть как глубокий сон.

– Болел. Но недолго. Инсульт. Потом – инфаркт. Умер во сне…

То, что полковник умер во сне, Машу немного успокоило.

– Почему ты не сказал? Почему не взял на похороны?

Илья Петрович придерживался правила: дочери не лгать, а лишь умалчивать о том, о чем ей знать нежелательно.

– Я, Машенька, не хотел тебя расстраивать. Похоронили… Теперь уж что…

– Было много народу? – Похороны как мероприятие светское для Маши представляли интерес, тем более – в сельской глуши.

– Только близкие. Тебе еще кофе?

– Нет, спасибо…

Маша поднялась. По лицу ее Илья Петрович видел, что Маша была все-таки расстроена.

– Какие у тебя планы на сегодня? – спросил Илья Петрович.

– Не знаю еще… – И Маша выбежала из столовой.

Но плакать не стала. Быстрым шагом, решительно отмахивая правой рукой, проследовала на конюшню, где как раз Шеломов оседлывал пони для маленького Никиты. Никита, в камзольчике, каскеточке, бриджиках и зеркально блестевших сапожках, был серьезен. Он подходил к своему пони, проверял натяжение ремней оголовья, отступал на полшага, приседал на корточки, проверял подпругу. На Машу Никита даже не посмотрел: был обижен, что Маша не дала ему посидеть в седле Лгуна. Ну и что, что папа запретил? Никто бы не узнал! А ей было просто жалко. Она жадина! И к своему компьютеру не подпускает, говорит – у тебя свой. Ну и что? И в бродилки-стрелялки не хочет играть вместе, а мы могли бы соревноваться – кто больше убьет!

– Здравствуй, Никита! – бросила на ходу Маша и открыла денник.

Лгун чуть слышно захрипел, дернул головой, повел глазом. Маша всегда давала сахар и морковку, чистила и гладила, но слишком резко подбирала повод, бывало – почти рвала рот, да и шпоры могла бы надевать без игольчатого кольца – откуда она такие достала? вот ведь придумают! нет чтобы подобрал-шенкеля-отпустил, и тогда сам бросаешься вперед, сам летишь и не надо никаких звездочек и дерганий уздечки, но теперь вот стоит, хочет погладить, а конфеты эти хорошие, сладкие, ладно, давай-давай…

Маша хорошо держалась в седле. Сказывались занятия в Талботе. Тамошний тренер бывал Машей доволен: на его памяти редко кто с континента мог так пластично воспринять островную посадку; французское влияние портило все, не только лошадей и всадников, хотя именно они составляли лучшую часть человечества. А у Маши – локти всегда прижаты, спина прямая.

Она скакала через лес. Длинный козырек синей с золотом бейсболки «NYPD» затенял лицо. Каскетку, надевать которую требовал отец, не надела – непослушание грозило стать системой, пока еще – в мелочах, – хвостик, пропущенный над ремешком бейсболки, забавно подрагивал на рыси, а когда Лгун шел в галоп – струился и вился. Лгун был в блаженном состоянии: Маша – до Машиной каскетки ли, бейсболки ли ему дела не было – не надела шпоры, а ее хлыстик лишь поглаживал по вздымавшимся от наслаждения бегом бокам. Хотелось танцевать. Что и сделал, лишь Маша спешилась, но Маша не разделяла восторга, тесно привязала повод к кривой березе, сама, сшибая хлыстиком ромашки, пошла через маленький лужок к холмикам и оградам. Лгун прядал ушами, старался извернуться так, чтобы все время видеть Машу, но она – исчезла за кустами орешника.

Могила полковника, свежий холмик, простой крест. На самом краю кладбища, у обрыва к реке, среди старых могил. И заметила Маша эту могилу по огоньку свечи: в тени высоких елей огонь стоявшей в банке свечи был ярок. Маша подошла к могиле. Не только свеча – следы в мягкой земле, стакан – Маша наклонилась – с водкой, накрытый куском черного хлеба, две сигареты: все говорило о том, что кто-то совсем недавно был тут. Маше стало не по себе. А вдруг из-под земли появится сначала рука, что, если полковник, лицо – сползающая кожа, красные глаза, образ из Dark Messiah, – вылезет почти весь, выпьет водку, закусит хлебом? Закурит? А потом пойдет себе по земле для живых?

Маша отступила на полшага. Сзади – старая ограда. Маша оглянулась – за оградой Колокольникова Екатерина Петровна, 3 VII 1914-3 VII 1959, – успела отметить, что умерла Екатерина Петровна в день своего рождения, и почувствовала, что кто-то за ней наблюдает. Из-за темных еловых стволов. Неприятное чувство. Холодок между лопаток. Кладбищенский маньяк-некрофил? Я его спугнула? Где тут раскопанная могила? Нет, все могилы в порядке… А вдруг не некрофил? Просто – маньяк? Нападает на скорбящих, пользуясь их слабостью?

Маша прикрыла глаза рукой, сквозь пальцы огляделась. Вот! За той елью кто-то стоит! Бежать? Нет, идти надо медленно, так, словно ничего не происходит. Ничего не происходит, ничего, ничего, но зачем он прячется? Прячется тот, кому есть что прятать!

Каблуки сапожек проваливались. Взгляд жег спину. Лгун обрадовался, дернул мордой, оскалился, даже – потянулся укусить за плечо. Маша отвязала повод, хлопнула Лгуна по губам, взлетела в седло. С места пустив Лгуна в галоп, вспомнила, что хотела постоять у могилы мачехи, но только откинулась в седле. Вернулась, чем удивила Шеломова, обрадовала Никиту, подумавшего, что она даст ему проехаться на Лгуне, но была сосредоточена, никому ничего про некрофила не сказала, расседлала лошадь, ушла к себе, как была – в сапогах и камзольчике упала на кровать и вот тогда расплакалась, не вышла к обеду.