Театральный бинокль. - Эдуард Русаков

— Аркаша, они и тебя... купили... — произнесла она с тоскливой убежденностью. — Ты тоже — против меня... я только сейчас поняла... по твоим глазам поняла... Почему ты избегаешь смотреть на меня?

— Нет, — сказал я и покачал годовой, — нет, нет, нет. Я вас не обманываю. Я хочу, чтоб все было хорошо...

— Аркаша, не лги, — сказала она неожиданно строгим тоном старой учительницы. — Чем они тебя купили?.. А-а... все ясно... Ты хочешь получить мою квартиру? Да, конечно... и как я сразу не догадалась...

О, боже!.. Ледяная гора стыда обрушилась на меня.

Что сказать? Что? Как ответить?

Я заметался в тесной клетке собственного позора.

— Постойте, успокойтесь хоть на минутку, — и я присел на ее кровать, рядом с ней, взял ее за руку. — Постарайтесь спокойно выслушать! — и поверьте мне. Я вас не обманываю... Хотите, я буду всегда с вами? Всегда — возле вас? Хотите?

Идиот, что ты бормочешь?.. Зачем?! Остановись! Замолчи!

Она не отвечала, слушала, смотрела на меня боязливо, вздрагивала.

— Полина Ивановна!.. — воскликнул я, сам не зная, зачем говорю все это и чувствуя, что очень скоро пожалею о своих словах. — Полина Ивановна, милая!.. Зачем вы сами себя мучаете? Никто вам зла не желает — клянусь!

— Не верю, — прошептала она.

— Поверьте хотя бы мне, — и я словно в омут кинулся, подталкиваемый жгучим стыдом и сочувствием: — Ну, хотите — я буду жить с вами? Хотите?

— Как это? — не поняла она. — Ведь у тебя своя семья?.. Ты меня все-таки хочешь обмануть, Аркаша?

— Да нет же! Нет! Я хочу сделать, как лучше... чтобы всем было хорошо... чтобы всем!.. только с вашего согласия, разумеется. Можно — знаете, что? — оформить опекунство, и тогда вас оставят в покое. Понимаете? Я стану вашим официальным опекуном, буду защищать ваши интересы — и никто вас пальцем не тронет!

Она молчала, вглядываясь в мое лицо. В палате было светло, но она все вглядывалась, вглядывалась... как в полумраке.

Я ей не лгал. К сожалению, я был искренен в ту минуту. Но та  м и н у т а  длилась недолго.

— Аркаша... ты меня... не обидишь?

— Да нет же! Вы ничего не потеряете. Вернетесь в свою квартиру, будете жить свободно... понимаете? И я буду рядом... я не буду вам мешать, но я буду рядом. А иначе вас обязательно загонят в дом инвалидов... обязательно!

— Ты так думаешь?

— Это уже решено. Имеется путевка на ваше имя. Но ведь вы туда не хотите?

— Нет, нет! Я хочу домой!

— Так соглашайтесь на мое предложение. Чего вы боитесь?

— Хорошо... я подумаю... — плачущим голосом сказала она. — Только вот что, Аркашенька... если обманешь — бог тебя обязательно накажет... так и знай.

— Бог? — удивился я. — Разве вы верите в бога, Полина Ивановна?

Когда я оказал о своем решении главному врачу, тот рассмеялся — подумал, что я шучу.

— Да нет, я серьезно, Антон Трофимыч. Оформлю опекунство, будем жить вместе...

— Да вы что? — и он уставился на меня, как на безумца. — Вы, случайно, не заболели? А то, может, вас рядом положить, в одну палату?

— Не понимаю, что я такого сказал...

— Постойте, постойте. Вы, я смотрю, всерьез решили?

Он тоже  в г л я д ы в а л с я  в меня, он тоже не мог меня разглядеть, — но от его взгляда мой стыд исчез, заменился страхом. Мне стало страшно, и я сам засомневался в серьезности своего недавнего решения.

— А что тут удивительного? — пробормотал я. — Жалко ведь, загонять старушку в дом инвалидов... вот и будем вместе.

— Вместе — с сумасшедшей? Как вы сказали — жалко? Я не ослышался? Вам ее жалко?

— Вы же сами намекали в прошлый раз...

— Я — намекал? Я мог пошутить. Кто бы подумал, что вы примете это всерьез... Не-ет, дорогой Валентин Петрович, тут вы что-то перемудрили. Или вы слишком хитрый, или — не знаю, что... Боюсь сказать.

— Да что тут такого особенного? — воскликнул я, взвинчивая сам себя. — Ну, буду опекуном... ну и что? И мне хорошо, и старушке лучше, чем в богадельне киснуть. А потом можно будет обмен сделать: ее двухкомнатную и мою гостиничного типа — на одну трехкомнатную.

— Да вы фантазер, — усмехнулся Антон Трофимыч. — Сочинитель. Богатое у вас воображение. Я бы сказал — разнузданное воображение. Только смотрите — не переиграйте... Мне, например, ваша затея совсем не нравится. И другим не понравится. Имейте это в виду.

На стене дома, на красном фанерном стенде, я увидел свой портрет — да, это я, скуластый, худой, с крутыми залысинами, тонкогубый, — это я на плакате с объявлением о розыске пропавшего гражданина... что за шутки, товарищи?.. аж холодным потом прошибло! — «разыскивается исчезнувший гражданин...» Ах, черт! — да это ведь о розыске Сашки объявление.

Разыскивается мой брат-близнец, как две капли воды похожий на меня. Разыскивается очень активно. Почему же никто, ну никто, ну ни разу, ни на улице, ни в магазине не подошел ко мне, не спросил:

— Гражданин! Вам известно, что вы потерялись и вас всюду ищут?

Никто не скажет, не спросит.

Никто меня не потерял.

Никто не обращает на меня внимания.

Мое сходство с пропавшим братом абсолютно никого не волнует.

Слегка обидно. Чуть-чуть.

Мои близкие родственники — жена и мать — меня, разумеется, не поняли. Если честно — я иного и не ожидал.

Когда я вечером пришел домой, дочь Катюша, как обычно, убежала к подружке играть (у подружки имелась для этого жилплощадь), а мама и Люся продолжали возбужденный разговор. Как я сразу мог угадать — делили шкуру неубитого медведя. Обсуждали в деталях, в  п о д р о б н о с т я х — будущий переезд в новую квартиру. Бегло сообщили мне о Сашке — нет, мол, никаких новостей — и тут же накинулись на меня с расспросами: как там с квартирой?

Ну, с Люсей; все понятно — ей-то, естественно, квартирный вопрос куда дороже и важнее, чем судьба пропавшего Сашки... А мама? Почему она не слишком уж убивается и страдает?

Впрочем, как я могу судить?

Мама всегда была очень сдержанной, строгой, скупой в проявлении чувств. Откуда я знаю, о чем она думает?

Короче я их огорошил, когда заявил о своем новом плане.

Если уж быть точным, то я, еще подходя к дому, представлял всю эту картину: как я сообщаю им  п р и я т н у ю  новость и как я выкручиваюсь... И я даже засомневался — действительно ли, всерьез ли пришел я к такому неожиданному решению (насчет опекунства) — или все это Мне только пригрезилось?..

Разумеется, идея моя никому не понравилась. Было бы странно, если б она понравилась.

Люся долго не могла понять, что это вообще такое, опекунство.

Наконец поняла.

Потом, еще дольше, она не могла постичь смысл моего решения... Зачем? Для чего? С какой целью?

— Нет, ты мне объясни!.. — восклицала она и оглядывалась на маму, ища у нее поддержки. — Зачем нам эта обуза? Опекунство! Ерунда какая-то... Что ты придумал, Валюня?! Ведь квартиру тебе давали просто так, без всяких условий... ведь правильно? Правильно? Или я, быть может, неправильно что-то поняла?

— Все так, — кивнул я, — не напрягай свой умишко. Ты все поняла совершенно верно.

— Вот видишь. Зачем же сейчас ты придумал какое-то опекунство? Зачем? — умоляющим голосом вопрошала она. — Ну, пожалуйста, объясни!

— Господи... все-то вам надо объяснять... сил моих нет.

— Жена имеет право знать мотивы твоих поступков, — резонно заметила мама.

— Мотивы? Мне жалко старуху — ясно вам? Жалко! Жалко! Еще повторить? Жалко!..

— Зачем же кричать-то? — усмехнулась мама.

— Жалко?.. — и Люся вдруг улыбнулась, но тут же испуганно прикрыла рот ладошкой. — Ну да, конечно... я понимаю. Конечно, жалко. Только, Валюня, разве ты в чем-то виноват перед ней? Ну, перед этой... бабушкой?

— Нет, не виноват.

— Тогда в чем же дело? — и Люся опять растерянно посмотрела на маму, ища у нее поддержки. — Ну, жалко, я понимаю... но разве тут есть твоя вина? Бабушка заболела, ее подлечат, поместят в дом-интернат... и без твоего участия, правда же?

— Правда, правда, — сердито буркнул я.

— Без твоего участия, — подчеркнуто повторила Люся. — А потом тебе говорят — есть пустая квартира, вселяйся. Ты говоришь — спасибо. Вот и все. Ведь правда же, Валюня? Ведь так?

— Так, все так, — отмахнулся я. — С тобой говорить бесполезно.

— Зачем же тогда какое-то опекунство?! — и Люся заплакала. — Ты просто дразнишь меня, издеваешься!.. Но я не такая уж дура! Ты меня просто мучаешь, вот и все. Подумай о Кате, о семье, о себе подумай... что это будет за жизнь — с сумасшедшей старухой? Валюня, чего ты молчишь?

Я закурил. Руки мои тряслись. Люся плакала, что-то пыталась еще сказать, не могла, всхлипывала.

— Успокойся, Людмила, — произнесла мама, вставая с дивана и направляясь к двери. — Я сейчас уйду, а напоследок скажу одно: твое поведение, Валентин, оскорбительно. Для всех оскорбительно!

— Это еще почему? — вскинулся я. — Кого же я оскорбил?

— Всех оскорбил, — отрезала мама. — Жену оскорбил, дочь оскорбил... самого себя унизил... но это не все. Ты и мать свою оскорбил.