Рассказы для серьезных детей и несерьезных взрослых (сборник) - Эдуард Тополь

Поэтому вы со мной не спорьте, я точно знаю, что я — Самый Большой Соня на Свете и могу заснуть в любом месте, при любых обстоятельствах, где бы и с кем я ни спал! Например, когда я служил в Советской Армии, я умел спать в строю. Скажем, если наша рота шла строем и пела песню: «Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди!», я засыпал на втором куплете, я шел себе и спал под эту песню и просыпался уже возле казармы, когда действительно надо было идти спать. И я помню, что в этой Советской Армии со мной произошла моя самая замечательная сонная история. Сейчас я вам расскажу.

Дело в том, что солдаты в Советской Армии всегда голодные. Сколько бы ты ни съел в столовой каши с селедкой, через час опять хочешь кушать. Кто был в Советской Армии, тот не даст мне соврать: целый день там ходишь и думаешь: а где бы что-нибудь съесть? Особенно это бывает с солдатами, которые служат первый год. Они никак не могут привыкнуть, что их кормят на 32 копейки в день одной селедкой с картошкой или овсяной кашей. А что еще можно купить из еды для солдата, если ему полагается в день на питание только 32 копейки? Ну вот, поэтому первый год, пока привыкнешь не кушать, очень хочется кушать, и многим солдатам из нашего полка родители присылали деньги, чтобы мы в местном ларьке покупали еще какую-нибудь еду. А что было в нашем ларьке? Там были только белые батоны хлеба по восемнадцать копеек и банки со сгущенным молоком. И вот я и другие солдаты покупали в этом ларьке батоны и сгущенку, но днем у нас было столько воинских занятий — и политучеба, и строевая подготовка, и артиллерийские учения, — что совершенно некогда было покушать, да и офицеры нам не разрешали свою еду кушать, они говорили, что Советская Армия может сама своих солдат прокормить и нечего клянчить у родителей, чтобы они советских солдат подкармливали. Короче говоря, днем нам кушать эту сгущенку не удавалось. Поэтому мы ее кушали ночью. И выглядело это так: как только наступал отбой и старшина гасил в нашей казарме свет и уходил, каждый тихонько доставал из-под подушки припрятанные заранее батоны и банки со сгущенкой, ножом расковыривал в банке две дырочки и начинал сосать. Представьте себе такую большую казарму. Как зал, в ней рядами, как солдаты в строю, стоят двухэтажные солдатские койки, и на каждой койке в темноте, укрывшись еще с головой простыней, лежат молодые советские солдаты и сосут из банок сгущенку. Как телята в стойле. Или как дети в детском садике. И звук стоит такой, как будто сто человек целуются. А на самом деле никто не целуется, а просто все высасывают сгущеночку из банок.

А иногда старшина возвращался, чтобы проверить порядок, и, услышав его шаги, мы тут же затихали. Притворялись, будто спим. Он походит-походит между коек, послушает, как мы дышим, как спим, и уйдет, довольный. А мы тогда вынимаем свои банки из-под подушки и досасываем.

И вот однажды, когда старшина опять пришел нас еще раз проверить перед сном, я, как и все другие солдаты, успел сунуть свою банку со сгущенкой, которую только что открыл, под подушку и, как все, притворился, что я сплю. Но только все притворялись, что спят, а я-то действительно уснул. А утром, на рассвете была военная тревога. Прибежал наш старшина и как заорет:

— Рота, па-а-адъем! Боевая тревога! В шеренгу по одному — становись!

Ну, мы, как горох, посыпались из своих коек — кто сапоги натягивает, кто брюки, кто гимнастерку, потому что через тридцать секунд надо уже совершенно одетым в строю стоять. Один я не могу от кровати отлипнуть. Потому что за ночь вся сгущенка из моей банки вытекла и растеклась по простыне, матрацу и одеялу, а я так и спал в этой сгущенке, не проснулся. А к утру вся эта сгущенка засохла, как клей, и приклеила меня к простыне, а простыню к матрацу и подушке.

И вот представьте себе, пожалуйста, такую историю: старшина кричит: «Подъем! Боевая тревога!» — все солдаты уже в строю стоят одетые, а я один вожусь на кровати, ничего не понимаю спросонок, почему я не могу от кровати отлипнуть, а потом как дернулся и прямо вместе с прилипшей простыней и подушкой рухнул со второго этажа кровати на пол, и следом за мной банка из-под сгущенки — бац! — тоже на пол с кровати, прилипла к простыне и катится за мной по всей казарме, гремя и подпрыгивая. Я весь в простынях бегу в строй становиться, а банка — за мной.

Ну, тут солдаты как расхохочутся! А старшина как разозлится!

— Ах, ты, — говорит, — такой-сякой-не-русский! Над советской боевой тревогой издеваешься! Я тебя за это под трибунал отдам! Ты у меня из гауптвахты не выйдешь!

Ну, и так далее.

Так что видите, какой я соня — я и в рыбной ухе спал, и в сгущенном молоке, и на ходу в солдатском строю.

И теперь я вам еще скажу, что мне принадлежит рекорд по долготе сна. Потому что один раз я так заспался, что ровно десять суток спал себе без перерыва. Не верите? Хорошо, я вам сейчас докажу, у меня свидетели есть.

Сейчас в Америку приехало, может быть, двадцать тысяч моих свидетелей. Из Одессы, потому что случилось это со мной в городе Одессе, на Одесской киностудии. Там по моему сценарию снимали фильм «Море нашей надежды». Про героических моряков-одесситов, которые потушили в океане пожар на иностранном судне и спасли огромный корабль, который никто уже не мог спасти. Я эту историю не выдумал, эта история была по правде, когда команда корабля черноморского пароходства «Мытищи» действительно спасла югославское судно «Требинье». Сорок дней они в открытом океане гасили загоревшийся хлопок на югославском пароходе, с которого уже убежала югославская команда. А моряки-одесситы погасили пожар и спасли пароход.

И вот, когда на Одесской киностудии заканчивали делать это кино, они прислали мне телеграмму в Москву, чтобы я прилетел посмотреть, как у них получается. До этого они целое лето плавали по Черному морю на отдельном корабле, устраивали на нем понарошку пожар для кино, веселились и загорали и меня не звали. А когда накатались на 300 тысяч рублей и посмотрели, какая у них получается картина, — тут сразу мне телеграмму.

Я приезжаю, прихожу на киностудию, они ведут меня в зал и показывают, что за кино они наснимали за это лето. И я вижу — кошмар! Тихий ужас! Весь сценарий перековеркали, кто что делает из артистов, непонятно, какой-то артист в огонь двадцать раз вбегает, а ни разу не выбегает обратно, может, он там сгорел, но тогда каким образом он опять живой и в другом месте матросами командует? В общем, не кино, а какая-то ужасная каша, и теперь они все на меня смотрят и спрашивают: как нам из этой каши опять кино сделать?

А я говорю, откуда я знаю как? Вы, говорю, эту кашу варили без меня, вы и расхлебывайте. А они говорят: мы эту кашу варили по вашему сценарию, так что расхлебывайте с нами вместе. А я говорю: вы не по сценарию кино снимали, а по книге о вкусной и здоровой пище, у вас, говорю, не пожар там на пароходе снят, а костер для шашлыков.

Короче, так я с ними поссорился и так я за эту кинокартину огорчился, что ушел в гостиницу «Куряж» и лег себе спать от огорчения. Сегодня в Нью-Йорке двадцать тысяч человек могут вам сказать, что гостиница Одесской киностудии «Куряж» находится возле самого моря в Аркадии, на Пролетарском проспекте, прямо через дорогу от проходной киностудии. И там, на втором этаже, в маленькой комнате с балконом, я лег в тот день спать, и было это летом, когда цвела акация и в открытое окно с моря прилетал свежий йодистый запах морских водорослей и мидий. На таком воздухе даже без всякого огорчения можно проспать хоть трое суток подряд, не правда ли, господа одесситы? Ну а в моем положении, когда по моему сценарию сняли такое отвратительное кино, — я как лег спать, так ровно десять суток проспал безо всякого желания хоть когда-нибудь в жизни проснуться и еще раз кино делать! И до того я доспался, скажу вам честно, что на десятый день увидел и почувствовал, что у меня, как у грудного ребенка, уже слюни текут на подушку. Тут я, правду вам сказать, испугался. Думаю, неужели так можно доспаться, что совсем грудным ребенком становишься? А если я еще два-три дня посплю, так меня, может, и вовсе не будет?

Пришлось мне встать и идти на киностудию кино переделывать. Но, так или иначе, я еще никогда не слышал, чтобы кто-нибудь проспал больше, чем я, — целых десять суток. Поэтому я считаю, что сегодня я — Самый Большой Соня на Белом Свете и чемпион по долготе сна. Потому что я могу спать где угодно, сколько угодно и даже с кем угодно — в любых обстоятельствах.

Кроме!

Тут я должен признаться, что у меня есть одно слабое место. Я не могу спать, когда рядом храпят. Да, я — чемпион по сну и Самый Большой Соня на Белом Свете — не могу уснуть, если рядом храпят, — это правда. А выяснилось это таким образом. Однажды зимой я прилетел в Якутию посмотреть, как они там добывают якутские алмазы. Наверно, я когда-нибудь напишу про это отдельный рассказ — про якутские алмазы, а сейчас я вам расскажу только, как после рабочего дня я пришел в местную гостиницу и лег у себя в номере спать. А номер этот был двухместный, то есть там стояла вторая кровать для второго жильца, которого, когда я ложился спать, еще не было. Но через час я просыпаюсь от ужасного храпа. Смотрю, Боже мой, крышка мне, — на соседней койке лежит здоровый мужик в унтах, в меховом костюме, спит и храпит с такой силой, что граненые стаканы на столе дрожат. И я вижу, что мне его не разбудить, конечно, никакими силами.