Корабль, погибший от стыда - Николас Монсаррат

— Нечто особенное, — несколько нервно, но торжествующе ответил Хоскинс. — Такого мы еще не делали никогда. — Затем я услышал его неприятный смешок: — После этого ты можешь выйти из дела. Что, соблазнительно звучит?

— Хорошо, я буду в том месте, — ответил я и повесил трубку. Теперь мы не шутили в разговорах. И дело в итоге оказалось не шуткой.

Ожидая среди соленых, окруженных низкими берегами болот, слушая пронзительные крики морских птиц, носящихся словно привидения, я поймал себя на том, что надеюсь на неудачу Хоскинса. Надеюсь на то, что у них что-либо пойдет не так. Что он задержится или вообще не придет. Или даже на то, что появится полиция. Но ровно в одиннадцать вечера я увидел в отдалении тусклый свет автомобильных фар. Машина свернула с шоссе и, все громче и громче урча мощным мотором, направилась прямо к месту, возле которого я стоял. Вскоре, виляя и подпрыгивая на неровностях дороги, появилась неясная тень небольшого грузовика. Он остановился, развернулся и, дав задний ход, вплотную подошел к борту судна. Все было сделано так быстро и ловко, словно маневры, были заранее отрепетированы.

С заднего борта спрыгнул неизвестный человек, а второй — я узнал в нем Хоскинса — выскочил из кабины и подошел к первому. Молча они принялись выгружать из кузова небольшие овальные ящики. Тяжело дыша от усилий, они подняли ящики на борт и поместили их внизу, в каюте. Я тоже помогал, принимая ящики и спуская вниз по трапу. В неясном свете притушенной лампочки я разглядел эти деревянные ящики, прочно обитые стальной лентой. На всех были одинаковые печати с двумя переплетенными буквами — эмблема королевской почты. Никто не говорил ни слова, пока не подняли на борт последний.

— Все восемь здесь. О'кэй? — хрипло произнес незнакомец.

— Да, их восемь, — ответил Хоскинс.

— Вот и весь разговор. — Незнакомец подошел к машине, мотор взревел. Она пошла к шоссе, подпрыгивая на ухабах.

— А теперь запускай, да поскорее, — сказал Хоскинс, стоя рядом со мной на мостике. — До рассвета нужно оказаться где-нибудь посреди прилива.

Это был не рейс, а черт знает что. Такого с нами еще не случалось. Мы направлялись к маленькой бухточке недалеко от Ле-Туке — месту, которым пользовались уже не раз. В сумерках рассчитывали подойти к французскому берегу и в полночь встретиться со своими людьми. В действительности лишь благодаря чистейшей случайности удалось передать груз по назначению.

Те, с кем мы должны встретиться на французском берегу, были совершенно уверены, что мы рванули в Испанию. Они уже послали своих людей достойно встретить нас в Сан-Себастьяне. Вот какие у нас были друзья. Но не от нас, конечно, зависело, что не удалось явиться на место вовремя.

И на этот раз КЛ-1087 вышла из игры. Буквально через десять минут хода на винт намотались водоросли. Целых два часа пришлось нырять с ножом и резать водоросли, потом выныривать на поверхность и, отдышавшись, снова нырять. Только после этого мы могли продолжить путь.

Всю работу выполнял я один, так как Хоскинс, по его словам, совершенно не мог находиться под водой. Впрочем, лучше уж было выполнять хоть какую-то работу, даже холодную, изнурительную и неблагодарную, как эта, чем сидеть в бездеятельности и ждать, пока корабль тронется сам. Хоскинс оставался хладнокровным — у него замечательные нервы. Мы находились в виду берега, у самого входа в бухточку, где грузились. Каждый раз, когда на шоссе появлялся свет автомобильных фар, он следил за нами, словно за дулом приставленного к животу пистолета.

Я все размышлял, что же это у нас на борту, если он так нервничает. Но когда спросил наконец об этом, он ответил:

— Тебе нечего волноваться. Знай только, что, если нас поймают, у нас появится возможность вспоминать это лет десять, если не больше.

Я вспомнил печати на ящиках, их вес, стальную ленту, которой они обшиты, и почувствовал себя преступником, за которым гонится полиция.

Винты удалось освободить. Потеряно два часа, но наверстать их нетрудно. У нашей КЛ-1087 было для подобных случаев достаточно скорости. Но лодка, очевидно, имела совсем другие соображения. Что только не произошло за этот рейс! И короткое замыкание было, и масло текло, и горючее оказалось грязным, и шпонка у руля расшаталась, и погода нам сопутствовала самая скверная. Компас показывал бог весть что: первый замеченный нами береговой маяк был Дьерпский — мы сбились с курса на 70 миль! Потом простояли около девяти часов, пока я искал неисправность в электрооборудовании. Хоскинс неожиданно заболел морской болезнью (против этого я, собственно, ничего не имел). Примус отказался работать. Малейшее усилие — и руль грозился выйти из строя. И вообще КЛ-1087 вела себя как недотрога.

Как ни странно может все это показаться, но причина мне стала ясна после того, как мы наконец добрались до противоположного берега пролива. Так мне, по крайней мере, казалось.

Мы передали груз по назначению, хотя опоздали на целые сутки. Я ввел КЛ-1087 в заливчик неподалеку от Ле-Туке и, развернувшись, пристал носом к галечному пляжу. Отсюда мы в случае надобности могли легко удрать. Навстречу нам поднялись четверо. Они первым делом направили лучи фонарей прямо в наши лица, словно все еще не веря, что мы явились. После этого в полном молчании стали сгружать ящики. Когда работа закончилась, мы все так же молча отвалили задним ходом от берега и взяли курс на Сант-Валери.

Только к рассвету добрались до гавани. Смертельно усталые — и я и Хоскинс двое с половиной суток не сомкнули глаз.

Вот в общих чертах те «славные» дела, те «подвиги», до которых мы докатились.

Возможно, случайно, но КЛ-1087 вела себя все хуже и хуже по мере ухудшения наших деяний. Она давно перестала быть тем послушным кораблем, который мы знавали когда-то. Я понял, что не могу теперь доверять ей ни на йоту. Она походила на скверного ребенка, которого всего несколько лет назад с гордостью показывали гостям во время вечеринок. Теперь она ломалась десятки раз. Порой, когда это не имело особого значения. Порой, наоборот, когда от этого зависело многое. Она стала медлительна. Ее нещадно болтало при любой волне. Она черпала воду, как бы осторожно с ней ни обращались. Жизнь на борту стала делом неудобным и рискованным. А иной раз, как в один из последних походов, очень опасным.

Я прекрасно помню этот поход. Если не считать последнего похода, он оказался наихудшим из всех, что мы сделали на борту КЛ-1087.

Лодка находилась в ремонте недалеко от Портсмута, когда Хоскинс позвонил мне из Лондона.

— Ну, как поживает наша подруга? — спросил он, едва я поднял трубку.

— Теперь в полном порядке, — ответил я.