Домовая любовь - Некрасова Евгения

Май встретил Марину равнодушным, устоявшимся теплом. Идея города не изменилась за её время взаперти. Многоэтажки возвышались и расширялись блоками с врезанными в них окнами. Сухой асфальт лежал. Куски металла в форме машин катались на резиновых колёсах. Супермаркетовые пристройки и вставки определялись Мариной полузабытыми названиями пятёрочек, магнитов, перекрёстков. ТЦ настойчиво громоздились серым с разноцветными аппликациями. Деревья и кусты росли, они сильно зазеленели и заполнили собой больше ландшафта. Город звучал в полную силу, а не сдавленно, как слышалось из квартиры на восьмом. Он рычал, кашлял, гудел, стучал, выл, орал, скрипел. Люди и животные использовали улицу для обычных, часто скучных дел: хождения, гуляния, поиска еды, преодоления обычно ненужного пространства. А Марина использовала улицу как включатель свободы, радости, возвращения к себе. То ли от бега, то ли от восторга сердце отправилось на рейв. Организм засотрудничал с душой. Марина вспомнила наконец совсем полностью – кто она, что она любит, кого она любит. На переходе у светофора она остановилась, убрала со лба волосы и почувствовала, что прядь мокрая. Марина поняла, что она вся мокра от пота. Люди вокруг носили ветровки или просто футболки. Она сняла осеннюю куртку и взяла её в руки, оставшись в худи.

Школа сегодня не работала. Марина удивлялась, что жалеет об этом. Отправилась бы сейчас туда по собственному желанию. Школа её находилась в четырёх станциях метро от их с матерью квартиры. Лера с трудом устроила туда дочь после пятого класса. Ближайшая к ним общеобразовательная считалась слабой. Сейчас Марина двигалась на юг района своей школы. Она никогда не проделывала этот путь пешком, но ноги её, будто самостоятельные отдельные близнецовые существа, тащили её без навигатора в необходимом направлении. Через час сорок Марина вбежала в район полукукольных сталинских особняков.

Дверь открыла мать Кати. У неё было накачанное неосознаваемым алкоголизмом лицо. Про ежедневную материну бутылку вина за ужином Катя сама рассказывала Марине как о надоевшем, нелюбимом животном, обитающем в квартире. Но под эту бутылку вина можно было разговаривать о чём угодно.

Мать Кати посмотрела на Марину сжатым и виноватым взглядом.

– О, Марина, привет! Я думала, ты уехала. – Мать Кати улыбнулась сквозь алкоголический ботокс.

– А я вернулась, – спокойно ответила Марина и зашла в квартиру.

Мать Кати медленно провела Марину по коридору, остановилась перед Катиной закрытой дверью, постучалась:

– Девочки, у вас компания!

Дверь открылась. Катя, удивлённая и красивая, стояла и смотрела на Марину. На Катиной заправленной кровати лежала девушка в переливающемся аквамариновом топе. Она вытащила из уха айфоновый наушник и держала его в пальцах. Что-то круглое, на «о», вспоминала Марина. Оля или Олеся из параллели, то ли «А», то ли «Д». Рядом на кровати лежали айфон и второй наушник. Его только что выудила из уха Катя. Марине захотелось написать об этом ingredients.

– А я думала, ты уехала. – Катя старательно улыбнулась.

– А я уехала. – Марина развернулась и двинулась.

Проходя мимо зеркала, она заметила, что стрелки её обратились в потные кляксы, а глаза в мокрых пауков. В подъезде Марина встретила маленького ребёнка и его мать. Ребёнок держался за перила, как за бортики вольера или за решётку клетки. Марина удивилась, она почти забыла о существовании людей такого типа, как дети.

Город был таким, будто снова ничего не произошло. Марина ходила и дышала. Смотрела и слушала. Город был непонятным и сложным. Марина видела район метро с кафе и магазинами, широкую улицу с машинами, бульвар тоже с машинами, пешеходами, велодорожками, закуток пяти этажек, отряд многоэтажек, парк, пустынную промзону, пустырь у железки, овощной рынок, церковь, постоянные автостоянки, автосервисы, торговый центр, в котором удалось зайти в туалет. Марина не могла собрать этот город в единое пространство, он упирался, состоял из разных кусков пазла, которые не подходили друг другу. У города не было лица. Темнело и холодело. Марина ёжилась, вспомнила про куртку в руках, надела. После девяти вечера снова захотелось в туалет. Повстречался торговый центр с древним, советским названием. На первом этаже засел супермаркет. Живот болел от голода, но Марина считала, что он болит от чего-то другого. И не было денег. Вообще ничего не было. Марина поднялась по лестнице. На втором этаже за стеклянной закрытой дверью белел неработающий офис. На третьем – коридорами простирался полупрозрачный улей торговых ремонтных павильонов. Марина шла вдоль аллеи из обоев, плитки, ламината, штор, линолеума, душевых шлангов и кранов, дверей, замков к ним. Свет горел во всех прозрачных сотах, павильоны были не заперты, но продавцов не находилось. Марина сняла капюшон худи, продолжая двигаться по коридору, и почувствовала себя королевой безлюдного, заброшенного государства. Где всё было для квартир людей, а самих людей не было. В одной из сот она увидела немолодого человека в очках и жилете. Он походил на профессора или учителя из американских сериалов. Марина всё таким же хриплым, арестантским голосом спросила, где туалет. Человек спокойно, занудно и подробно объяснил. Марина пропетляла по галереям ровно по инструкции и нашла узкую дверь без таблички. Включила свет. Это оказался хозяйственный закуток со швабрами, моющими средствами и офисным стулом без одного подлокотника. Туалет оказался за соседней дверью. Здесь была серая вытирательная бумага, кусок мыла и настоящее маленькое полотенце с енотом из древнего советского мультфильма. Так Марина поняла, что это туалет для сотрудников.

Когда она спустилась на первый этаж, супермаркет уже не работал, вход в него был загорожен жалюзи. Автоматические двери на выход не работали. Марина подёргала дверь с ручкой, она тоже была закрыта. На третьем этаже человека-профессора не было. Марина снова оказалась заперта в одиночку. Она сняла куртку и почувствовала тяжёлую усталость. Можно было лечь на один из продающихся диванов, расставленных прямо в коридоре, но Марина вернулась в пахнущую хлоркой подсобку, зашла туда, не включая света, закрыла дверь, села на офисный стул и накрылась курткой.

Разбудила её молодая женщина, азиатка, в фартуке уборщицы. Она не удивлялась и не злилась. Просто пыталась вытащить из-под Марининой спины швабру. Во сне Марина отъехала на стуле к стене и загородила угол со щётками, швабрами и ведром. Марина вскочила и побежала. Уже на белой от утра улице она вспомнила, что оставила в подсобке куртку.

Когда Марина добралась до своего двора, дети шли в школу, в ту самую, ближайшую, в которой мать не оставила её учиться. Значит, было около половины девятого. В подъезде она встретила соседку, поздоровалась. В знакомой двери, обитой синеватым кожзаменителем, блестел новый замок. Кожзаменитель был повреждён, торчал клочьями вокруг замка, из него рвался поролон. Марина позвонила в дверь, потом постучала, потом стала дёргать новую колючую от стружки ручку. Лера сидела в темноте, в коридоре на стуле, плакала и радовалась, что Марина вернулась. Вчера она дождалась, когда похмельный слесарь врежет новый замок, позвонила Катиной маме на мобильный, та раздражённо подтвердила, что Марина ненадолго заглядывала. Лера принялась ждать, заснула, проснулась в шесть, пришла в коридор и продолжила ждать на установленном дочерью в коридоре стуле. Пока та стучалась, Лера глотала слёзы со смешанными обрубками слов, которые пыталась собрать для Марины, но не справлялась.

Пришло-пришло то самое время, чтобы поговорить. Оно – сейчас. Лера решила, что не может открыть, пока не отыщет слова, хотя бы несколько, чтобы поговорить с дочерью. Марина дёргала ручку, стучала в дверь и принялась говорить голосом, а не дверью, что ей шестнадцать, что она замёрзла, хочет в туалет и есть. Она стала кричать, что она тоже тут живёт, тоже тут прописана и имеет право зайти в свою квартиру, и что она ещё ребёнок, и мать не может её не впускать. Все мысли скатались в какие-то жёсткие узлы, устроили засор в Лериной голове, не проходили в душу, она не могла понять, что делать. Когда Лера открыла дверь, Марины уже не было.