Богиня песков - Екатерина Смирнова

– А откуда ты знаешь?

– Я видел во сне – многозначительно сказал Сэхра и почесал нос. Но живых картин показывать не стал, объясняя, что не все стоит показывать в живых картинах, и вместо этого почему-то начал болтать о тех временах, когда все его учителя и друзья были живы, а боги и богини являлись чуть ли не по пять раз на дню.

– Да-да! – говорил он. – По пять раз! И, надо сказать, не все они были безумны и яростны. Богиня появлялась, перерождаясь, как жук перерождается из личинки, из сотни новых сахри выходила одна. Утром она умрет, а вечером – вечером родится новая богиня! А где богиня, там и бог! А где они оба, там и… плоды неба и процветание!

Женщины хихикали.

– А из кого получаются боги и богини?

– Из людей! – отвечал какой-нибудь бойкий птенец. – Не из чего больше!

– Ну, сейчас уже не совсем так… Сейчас, говорят, Тэи бывают и высокородные… – сомневались те охотники и охотницы, которые в прошлом году ездили с караванами – далеко! – и торговали с высокородными людьми. – Они тоже могут унаследовать дар и научиться быть, как боги. Но они-то не настоящие, конечно, как мы! Нет, что ты, а первый император-то… Священное величество…

– Да разве они будут колдовать, как мы? Разве они что-то умеют делать сами? Они и так корчат из себя невесть кого, особенно если живут в Аар-Дех. Не едят при простых людях, не входят в дома простых людей, живут в башнях, подальше от земли, и пальцем друг друга не трогают, если любят – не прикасаются! Может быть, и детей выкапывают из-под земли! Или зовут колдуна и просят: «слепи мне дитя»… А?

– Да, из арата слепи, колдун… Чтоб помягче нравом было! Чанка-личинка!

Все смеялись, и сэх продолжал:

– Так куда же в этом мире без тхи, колдуна, схени, посвященной в законы, или просто сахри! – смеялся сказитель. Без сахри не появится богиня. Вот ты – он ткнул пальцем в жену охотника – точно стала бы сахри, огненной, любила бы, кого в голову взбредет. И дожила бы до того, чтобы сделаться богиней. Огня-то в тебе на десятерых!

– Ну уж, и стала бы такой! Ты кого так назвал! – возмутилась молодая. Вокруг захохотали. Они знали, как живут убогие предсказательницы и знахарки там, где люди сидят на земле, где растят бобы и собирают головки хвоща.

– Поосторожнее! – погрозил пальцем старик. – Это теперь всем клевать, и колдуньи живут подаянием, пытаются вызвать дождь и достаются всем мужчинам подряд. А раньше ходили и выбирали, как императрица выбирает слуг… Сахри так слабы, потому что уже несколько поколений среди них не появлялось сэи-личинки. Теперь и бог, когда появится, ослабеет – как же ему без богини? А слабым в мире места нет…

И все закивали головами и согласились, что в мире слабым места нет, а кто слаб – не проживет и ночи. Страшно, страшно за людей и богов.

На следующий день вождь собрал у водоема женщин и долго уговаривал их – не кричал, не приказывал, а говорил, убеждал и упрашивал. А с рассветом следующего дня старик увел от оазиса тихий караван, без бубенцов и ярких длинных флагов. Огромный груз несла его змея, несла не в тюках, не на хребте – души, исполненные тяжести, не увезет и змея.

И нескольких девочек, которых матери отдали без возражений – зачем в семье лишний рот? – и охотника с женой Сэхра забрал с собой. Сказал, что ему нужен котел и нужна охрана.

Вождь посмотрел им вслед, вошел в шатер и, размахнувшись, дал пощечину старшему сыну, который отказался идти с караваном. А потом приказал принести свои копья и сел заговаривать то, которое досталось ему от деда.

У деда тоже была тяжелая рука.

9

Сэиланн уже который день была сердита.

В первом же поселке, который ей попался на дороге, она потребовала ночлега и еды. Детей она оставила в роще, а сама пошла за добычей.

Люди, к которым она обратилась, сначала не услышали ее, хотя она сделала все точь-в-точь как тот солдат: спрыгнула с птицы посреди площади и громко крикнула: «Эй, вы, и вы, и вы, немедленно то и то! И самое лучшее!»

Никто не отозвался. Она повторила еще раз, и прохожие начали смеяться. Третий раз она сама себя не слышала – так громко смеялись люди, собираясь вокруг нее.

Хорошо, что я не взяла с собой детей – подумала она.

Когда люди смеются, внутри начинает гореть, и становится больно. Люди не могут смеяться просто так. Они всегда чего-нибудь хотят.

Кто-то толкнул ее под локоть. Может быть, будут драться? Но этого нельзя позволять. Я же богиня?

– Развелось тут сумасшедших! Иди вон!

Толкнули сзади. Кто-то захохотал, захохотал так, что ее щеки вспыхнули.

– Ах, так! – рассердилась Сэиланн. – Так вот вам! Вот!

Она ничего плохого не хотела, она только рассердилась – и очень удивилась, когда начали вспыхивать один за другим эти злые люди. Потом начали гореть, медленно, как во сне, папоротники, ограды, лохмотья мха, свисающие с темных старых ветвей…

Она оглянулась – куда бежать? Откуда такое пламя?

Бежать было некуда. Огонь лизнул ее руку. «Сейчас сгорю, сейчас…» – подумала Сэиланн – и перестала думать совсем.

Ей было грустно. Это была тяжелая, сокрушающая, черная грусть. Но не думать совсем оказалось очень удобно. Черная патока мыслей горела, как масло. Нужно было только стоять и смотреть, как они горят.

Горящие люди не отвлекались от обычной работы. Они брали ведра и шли за водой, собирали хворост, торопились пропалывать грядки… Им было совершенно все равно, что вспыхнет под их руками.

Следом запылали дома, сараи, оплавились камни. Те, на кого не упал ее взгляд, когда она рассердилась, разбегались, крича и мешая друг другу – точь-в-точь, как расползаются перепуганные змеи – а потом и вовсе побежали, как жуки из гнезда.

Огонь задевал ее покрывала, и она шла через него, не обжигаясь, и кружилась, и танцевала, пока последние хлопья пепла не легли на землю. она откуда-то знала – такой огонь уничтожает все, даже камни и сталь, а о золоте и говорить нечего. Золота у нее нет, зато есть огонь. Надо же хоть чем-нибудь им заплатить.

Те, кто не убежал, казалось, не понимали, что они горят. Они не кричали, не метались, как вспыхнувшие форра во время пожара в птичнике. Они просто прогорели, как угли, а потом рассыпались в пепел. Это было тихо, быстро и очень страшно.

Она села, скрестив ноги, и начала наблюдать, потому что больше делать было нечего.

Стены, обложенные камнем, и тростниковые крыши рассыпались так же, как люди, легче, чем люди. Вот рассыпался огромный стебель, на конце которого плавилась цепь от колодезного ведра, летящая птица вспыхнула, распадаясь искрами, вот обозначился в дыму женский силуэт с поднятыми руками, двигался, двигался и растворился… Они были как горящие листья, легкие, поднятые ветром листья, негодные в пищу и ненужные для крова, шерех. И с каждым разметенным в пепел домом, двором, колодезным рычагом, тростниковой крышей что-то отделялось от Сэиланн и растворялось в дыму. Сгорало все, даже кости. Она подняла руки к небу, поленившись встать, и поиграла с белыми хлопьями. Они были чистые…

Дом, рука, дерево, стена, лицо… Дом, рука… свет… лицо… Пепел поднимался тучами в небо. Становилось трудно дышать.

У них больше нет лиц, сказала Сэиланн. Им не больно.

Последним ей запомнился горящий человек, опускающий ведро в колодец, откуда поднимался столб пламени.

Мысли ее были очень короткие, как у детей. Она легла на теплый пепел и уснула, а когда проснулась, была полна сил, которые взяла из огня.

Дети пытались убежать от матери, но быстро вернулись, когда невидимая сила позвала их обратно. Огонь огнем, а в лесу всегда было страшнее. Сэиланн забрала перепуганных мальчиков и птицу и пошла прочь.

Зачем оставаться там, где тебя может рассердить что угодно? Зачем вообще сердиться? Так еще, чего доброго, что-нибудь сгорит.

Недалеко от деревни ее остановили трое людей с безумными глазами, которые падали ей в ноги и кричали, что умоляют простить их. Ради собственного спокойствия она сказала, что прощает.

Вскоре таких стало больше. Хотя откуда они брались, Сэиланн не понимала – деревни теперь она обходила стороной, посылая за едой троих своих первых слуг. Она положила руку на перила моста, и они оплавились.

Скоро посылать за дровами и едой стало возможно и десять человек, и более, но более ей было не нужно. Ее мыслей хватало на пару часов вперед. День шел за днем, а дорога все тянулась, и она чувствовала только голод, желание огня и чужой страх. Желание сжечь что-нибудь удовлетворялось просто. Она больше не жгла людей. Она жгла встречные повозки, потому что так можно было не ждать.

И люди ее, и дети приоделись в то, что отдавали встречные.

Чужой страх ее раздражал больше, чем все остальное, но что было делать? Думать и то было тяжело.

Проклятия до нее, видимо, не долетали – может быть, потому, что страх перед непонятной девицей был слишком велик. Если бы у встречных были ружья и их было больше десятка, история Сэиланн прекратилась бы на этом месте и никогда не началась бы снова. Но ни у одного из встречных воинов не оказалось ружья – откуда в такой глуши возьмутся стрелки?