Легче воспринимай жизнь - Витаутас Жалакявичус

Жизнь в поселке шла своим чередом. Убирали картофель и свеклу, готовились к озимому севу.

Пранас нашел председателя на лугах, в низине Немана. Когда он подъехал на велосипеде, Ачас посмотрел на него и, было видно, вспоминал и не мог вспомнить, где его видел. Потом сказал:

— Здравствуйте, знаменитость. Последние годы я вас больше помню по телевизору. Какие-нибудь житейские проблемы?

— Это написано на моем лице?

— Для чего больше могу вам понадобиться в такую рань?

— Я вас хорошо помню… Я вас часто вспоминал, это правда, — неуклюже повел Пранас, и, даже если он говорил правду, слова прозвучали нарочито и некстати. — Мне очень жаль, что я не смог прошлый вечер навестить вас и поздравить… (Жаль.). Доктор говорил, получился очень славный вечер.

— Он сказал «славный вечер»?

— Да-а-а. Он рассказывал.

— Возможно, — сказал Ачас. — Так чем могу служить?

— Доктор посоветовал, что будет проще, если я поговорю с вами… Мне нужен самосвал или грузовик. Вывезти хлам, что выпотрошил из дому, и привезти немного новой мебели. Доктор думает, что полдня на все хватит. (Ах, так?).

— Получите. Из уважения к вашему отцу, — сказал Ачас. — Как поживает инженер?

— Папа? Простудился немного. Лежит.

— Да. Полоса дождей. С картофелем просто беда.

Возвращаясь в поселок, Пранас во второй раз проехал мимо крохотного зеленого домика с палисадником увядших осенних цветов под окном. Он вспомнил эту странную неуклюжую девушку с ее собачкой. Остановился и заглянул в окно, но в доме было пусто.

Без десяти минут час контора опустела. Инга осталась одна среди девяти стульев. Достала из ящика стола белый сыр, яблоко, хлеб и разложила на газете. Жевала не спеша и читала случайные строки, что были видны между ломтями сыра: «…открылись двери нового… детского сада… рассказала, что исполнилась мечта… со счетом 3:0 победила Бразилия…» Бросила на пол кусок сыра собачке.

Потом она спустилась вниз по улочке и купила в магазине фруктовую воду. На дне бутылки плавал мутный осадок. Она открыла бутылку о подоконник и отпила добрую половину, стараясь не взболтнуть осадка. Видела, как в огромный красный МАЗ у дома Вайткусов погрузили бесформенные части старой мебели и всякий хлам. Оставила бутылку на подоконнике и подошла к МАЗу. В окне второго этажа виднелась голова матери. Она не знала, как се по-другому называть и сказала про себя, что это — «его мать». Она поздоровалась с «его матерью», и та ответила, но не сразу и с какой-то осторожностью:

— Я вас не знаю.

Три дня тому назад она тоже не знала «его матери» и не видит в этом ничего предосудительного. А теперь она се знает и отличила бы ее голову среди тысячи голов в толпе. Стояла и глядела, как мужчины грузят машину, совсем не испытывала неловкости или стеснения, потому что чувствовала себя незаметной. Собачка подбежала к Пранасу и запуталась в его ногах. Он крикнул на собачку и замахнулся ногой, показывая, что хочет пнуть ее, но на собачку это не произвело впечатления, она подняла ножку и помочилась на раму с осколками зеркала. Пранаса это рассмешило, и он крикнул Инге:

— Я не узнал Вашего Единственного.

— Ничего нет удивительного в том, что человек не узнает собаку, которую видел один раз на коленях на заднем сиденье, прикрытую курткой. Наконец, чужая собака это лишь тварь, у которой возможны блохи, тварь на одно лицо с сотнями собак этой породы, — сказала девушка. — Разве даже самый деликатный судья не чувствует похожего отвращения и брезгливости к стриженым головам подсудимых. Для того, чтобы узнать, нужны усилия, пусть даже неосознанные.

«Его мать» неодобрительно следила за Единственным.

«Как она называет своего сына, когда она видит его во сие?» — подумала Инга.

— Вы умеете доить корову? — спросил Пранас. Он подошел к ней. Улыбнулся. — Перекур. Умеете? Если я не найду себе заместителя в этом деле, я загублю корову. Она заболеет психически. У пес остается невыдоенным половина молока. Я до конца не умею это сделать, — он показал руками, чего именно он до конца не может сделать.

— Если ваша мама разрешит, я помогу.

— Моя мама? — не понял он. — Но ведь она сама не можем доить. Пойдем-ка.

Она в гараже доила корову, а он курил и заигрывал с Ее Единственным.

— Какой он породы?

— Он без породы. Как и я… Дворняжка.

Он сказал:

— Можно, я буду называть тебя «дворняжка»?

— Не надо, — не сразу ответила она. — Не надо… По отношению ко мне «дворняжка» звучит больно. Я буду каждый раз вздрагивать… А при каких обстоятельствах, вы думаете, вам понадобится меня так называть?

Корова время от времени поворачивалась к ней и измерила ее взглядом.

— Никаких упреков. — шепнула Инга и похлопала корову по боку. — Я научусь со временем делать это безболезненно и быстро…

Пранас вышел навстречу подъезжающему грузовику. В картонных упаковках привезли кухонную мебель.

— Я не хотела бы, чтобы она доила нашу корову, — сказала мать.

Пранас отнес отцу его любимую кружку с подогретым парным молоком и медом и поставил на столик у изголовья.

— Горячее, осторожно.

— Корова признает только меня, — сказал отец.

Пранас ждал, пока остынет молоко. Из кухни доносился треск электрической дрели… Потом послышался удар молотка. Рабочий забивал в степу крюки для подвесного шкафчика. После каждого удара молотка веки отца вздрагивали, и было видно, как он возбуждался и не мог этого скрыть.

— Вы не расслышали, что сказала мамуля. Ее нужно беречь… Итак, атмосфера напряженная, — сказал отец шепотом заговорщика. — Нужно быть дипломатичным.

— Что «напряженно»? Я не понял.

— Атмосфера. Вы не чувствуете?

— Нет!

— Чувствуете, чувствуете…

Ушел к матери. Мать орудовала швейной машиной. Шила занавеску. У нее что-то не получалось. На строчке появились петли.

— У меня не получается. Машина устала, — она улыбнулась. — Посмотри. Отец поковыряет, бывало, вот здесь…

Пранас поковырял, и машина заработала.

— Спасибо.

— Ты против этой девушки? — спросил Пранас. — Ты ее знаешь?

— Нет. Но я видела, как ты бесцеремонно ее увел. Она не обязана нам помогать. Мы должны надеяться только на себя и на друзей. Не забудь, все тебя видят по-особенному и ты должен вести себя скромно. Скромнее других.

— Разве я не так себя веду?

— Ты не видишь себя со стороны. Делан свое дело, но тихо. А ты у меня немножко революционер. Та-та-та-та! Та-та-та! Они там не развалят стену?.. — она имела в виду удары молотка в кухне.

— Не должны.

— Может быть, хватит на сегодня? — попросила мать.

Пранас тоже так думал. Пошел на кухню и извинился. Длиннющий парень надел резиновый плащ, рукава которого еле-еле доставали до локтя, и сказал:

— Но завтра у меня своя работа. Знайте.

— Значит, послезавтра. Столько ждали — подождем.

Вернулся и уселся напротив матери. Она строчила и время от времени поднимала на него глаза.

— Так трудно было без тебя, — она пожала плечами. — Не потому, что никого не было. Потому, что тебя не было.

Он сидел и смотрел, как она легко и ловко шьет.

— Если у тебя есть какие-нибудь планы, поделись с отцом. У него особенный ум. (Да.) Опыта, который человек набирает в страданиях, нельзя заменить никакой книгой. (Да.) Посмотри, там молоко, наверно, уже остыло, — она имела в виду молоко с медом у изголовья отца.

Он смотрел на нее и думал, что и отец и отчим были правы, выбирая именно ее среди тысяч других девушек.

Йонас кончил заниматься с дочкой инженера, той шестнадцатилетней, у которой порок сосудов и добрые боязливые глаза, как у дичи.

— Я тебе оставляю вот эту резиновую игрушку. — Он, естественно, считал ее ребенком. Подал ей в руки двухцветный резиновый ремень. — Каждые два часа ты должна физически развлечь себя, — он сказал именно «развлечь». — Должна чувствовать усталость, но не утомление. Можешь подтягивать руками, можешь опираться в ремень ногой. Свобода фантазии.

— Я люблю танцевать, — сказала девушка. — Это тоже гимнастика.

— Конечно. Ты прекрасно танцуешь. Но это очень односторонняя гимнастика.

Она включила музыку и стала танцевать. Ему стало грустно и захотелось поскорее уйти.

— Знай меру, — сказал он девушке и простился: — До завтра!

Спускаясь по лестнице, чувствовал силу и здоровье своих мышц и какую-то светлость в голове. Для пущей важности выпятил грудь и, независимо насвистывая мелодию, что мучила его со вчерашнего вечера, пошел к «Жигулям».

…Еще издали он стал сбавлять скорость и начал думать, что никогда не поздно развернуть машину и поехать «в любую обратную» сторону. Потом он подумал: можно не доехать и развернуться. Но что изменится, если он проедет мимо и только потом развернется и поедет домой? Он волен выбирать — не доехать и развернуться. Но что изменится, если судья. Подъехав к желанному дому, он затормозил, бросил машину и пошел к двери. У палисадника с увядшими цветами под открытым окном стоял велосипед. Не могло и быть лучшего предлога зайти. Дверь была не заперта, и он вошел. На пороге постучал себя пальцами по лбу: легче, Йон!