Грозные царицы - Анри Труайя

Другая пара затеянной императрицей и Меншиковым матримониальной кадрили – царевна Анна и ее муж, герцог Карл-Фридрих Гольштин-Готторпский – тоже пребывала в глубоком унынии с тех пор, как узнала о намечавшемся бракосочетании, которое под предлогом соблюдения интересов Петра Алексеевича на самом деле должно было укрепить власть в стране его будущего тестя и еще вернее отдалить от возможности взойти на трон обеих дочерей Петра Великого. Считая, что их приносят в жертву, хотя и по совершенно разным причинам, Анна и Елизавета бросились к ногам матери, умоляя ее отказаться от идеи этого возмутительного брака, способного принести удовлетворение только одному-единственному человеку: этому подстрекателю, хитрому, ловкому и изворотливому светлейшему князю. Царевен поддержал заклятый враг этого последнего – граф Толстой, пришедший в бешенство, увидев, что его постоянный конкурент может еще преуспеть в укреплении своей власти, если выдаст дочь замуж за наследника российской короны. Екатерину, казалось, разволновал этот жалобный хор, она сказала всем троим, что подумает о происходящем, и выпроводила их, не приняв никакого решения и в действительности ничего толком не пообещав.

Шло время, уныние сестер росло, а герцог Карл-Фридрих все с большим трудом выносил заносчивость, которую демонстрировал по отношению к нему Меншиков, уверенный в будущей победе. Уверенность Александра Даниловича подкреплялась тем, что в столице уже открыто заговорили о неизбежности женитьбы царевича на благородной и прекрасной девице Марии Меншиковой. А потихоньку еще рассказывали, какие сказочные суммы получал отец будущей счастливой новобрачной от разных людей, одинаково заинтересованных в том, чтобы обеспечить себе его защиту и покровительство в годы, которые последуют за свадьбой. Впрочем, некоторые припоминали, как несколько месяцев назад царица, охваченная тревогой, дала понять всем, кто пожелал это услышать, что после ее смерти именно младшая дочь, Елизавета, должна унаследовать корону. Но теперь это намерение было вроде бы прочно забыто. Елизавета, расстроенная тем, что мать ее не признает, но сдержанная и замкнутая по натуре, остерегалась возобновлять попытки завоевания себе места под солнцем. Зато ее зять, герцог Карл-Фридрих, оказался куда менее податливым. Несмотря на очевидный проигрыш, он продолжал биться – за себя и за Анну – до полного изнеможения. Он стремился любой ценой вырвать у тещи подпись под завещанием в пользу старшей дочери.

Однако Екатерина была сейчас слишком слаба для того, чтобы принимать участие в таких ожесточенных спорах. Она закрылась в своих покоях в Зимнем дворце, испытывая сильные затруднения в том, чтобы связывать между собой не только слова, но и мысли. Злые языки за дверью ее спальни повторяли, что, мол, излишества в еде, выпивке и любви привели Ее Величество к раннему старческому слабоумию. 8 марта 1727 года саксонский дипломатический представитель в Санкт-Петербурге Иоганн Лефорт докладывал своему правительству, используя образный, но весьма приблизительный французский язык: «Царицу, вероятно, одолевают суровые приступы опухолей в ногах, опухоли эти распространяются до бедер и не сулят ничего хорошего; говорят, это следствие общения с Бахусом».[18] Преодолев сопротивление врачей, зять Екатерины проник к ней и засыпал вопросами, но императрица оказалась не в состоянии ни ответить на них, ни даже сообразить, о чем идет речь. 27 апреля 1727 года Екатерина пожаловалась на сильную боль в груди. Взгляд ее блуждал, она начала бредить. Холодно присмотревшись к теще, Карл-Фридрих сказал Толстому:

– Если она скончается, не продиктовав своей воли, мы погибли. Не можем ли мы убедить ее прямо сейчас назвать имя дочери?

– Если мы не сделали этого раньше, то сейчас тем более не сможем: слишком поздно, – ответил тот.[19]

В течение двух суток приближенные императрицы ловили мгновение, когда она испустит последний вздох. Обе дочери, как и Петр Сапега, не отходили от ее изголовья. Но минуты просветления случались редко, а стоило такой минуте случиться – тут же снова начинались конвульсии, и всякий раз судороги продолжались все дольше и были все мучительнее. Меншиков, которому каждый час доставляли рапорты о состоянии царицы, собрал Верховный тайный совет и предложил составить завещательный манифест. Царице, говорил он, останется только подписать его перед кончиной – пусть это будут любые каракули.[20]

Подавленные авторитетом светлейшего князя, члены совета остановились на недвусмысленном тексте, в котором предусматривалось, что, согласно воле Ее Величества, царевич Петр Алексеевич, пока несовершеннолетний и обещанный в качестве супруга девице Марии Меншиковой, станет, когда пробьет час, преемником императрицы Екатерины I и будет, вплоть до совершеннолетия, править при помощи Верховного тайного совета, учрежденного ею. Если Петр Алексеевич умрет, не оставив потомства, уточнялось в документе, корона перейдет к его тетке Анне Петровне или ее наследникам, затем – ко второй тетке, Елизавете Петровне, или ее наследникам. Обе поименованные тетки будут призваны принимать участие в заседаниях вышеназванного Верховного тайного совета до тех пор, пока их царственному племяннику не исполнится семнадцать лет. Комбинация, задуманная Меншиковым, позволяла бы ему через дочь управлять судьбой страны. Эта замаскированная узурпация власти возмутила Толстого и его обычных сторонников, таких, как Бутурлин и португальский авантюрист Девиер. Они попытались протестовать, но Меншиков предупредил их маневр и с ходу объявил государственными преступниками, обвинив в оскорблении величества. Донесения оплачиваемых им шпионов не оставляли сомнений: большая часть приближенных Толстого, как и он сам, были замешаны в заговоре. Подвергнутый пыткам португалец Девиер сознался во всем, в чем его вынуждал сознаться палач, искусно орудовавший кнутом. По признанию Девиера, он с сообщниками публично высмеивал горести дочерей Ее Величества и участвовал в тайных встречах, целью которых был государственный переворот. От имени агонизирующей императрицы Меншиков приказал арестовать Толстого, того препроводили в Соловецкий монастырь, находившийся на острове в Белом море. Девиера сослали в Сибирь. Что касается остальных обвиняемых, то тут довольствовались отправкой их в свои поместья с запретом их покидать. Приговор герцогу Карлу-Фридриху Гольштин-Готторпскому не был произнесен официально, но из осторожности и из гордости он сам предпочел удалиться вместе с несправедливо обойденной наследством женой Анной Петровной в их загородное поместье – Екатерингоф.