Слуга злодея - Александр Крашенинников

— Итак, ты, дражайшая, утверждаешь, что господин поручик был сокрытой женщиной. Как могло обнаружиться сие обстоятельство, ежели поручик, как вы утверждаете, до своей смерти находился в доме три всего часа? Да даже если и три дня.

Лазаревич при сих словах открыл было рот, дабы воспрепятствовать дознанию, однако же Кузьма, моментально завернувший оружие Минеева в кухонное полотенце, взял наизготовку шпагу своего хозяина и встал подле Лазаревича. Тем самым красноречие билимбаевского арендатора было грозно и недвусмысленно пресечено.

Фетинья заалела, будто майская заря, и потупилась.

— Слыхала я, как он пел и до того сладко и чувствительно, как ни один мужчина не может, — сказала она еле слышно.

— Это довод, недостойный внимания, — возразил Вертухин в то время как Лазаревич испытывал преданность Фетиньи раскаленным взглядом.

— В сенях, — запнувшись и не поднимая глаз, продолжила Фетинья, — этот господин явил ко мне благосклонность, противную нашему воспитанию. Однако же, — тут Фетинья перешла не то что на шепот, а почти на беззвучную речь, — его тело не наполнилось мужеством, как он прижался ко мне, потакая своей окаянной слабости.

— Истинно свинья! — сказал Лазаревич. — Терпеть кою в порядочном доме долее было никак нельзя.

— Я вижу, ты, любезный, взревновал до безумия, — Вертухин пристально поглядел на Лазаревича. — Не ты ли, кстати, недавно обещал, что Белобородов повесит меня на березе?

Лазаревич почуял, что власть переменилась: бунтовщики отдалились, а в доме верх взял Вертухин.

— Только чтобы испытать вашу отвагу! — вскрикнул он. — Ваша милость приняли мое вранье с такой стойкостию, что я более никогда не решусь на подобное дерзновение!

Но Вертухин уже отвернулся от него, возвращаясь к дознанию:

— И как же ты, Фетиньюшка, поступила в сей скорбный момент?

— Сообразно нашей добродетели! Я хватила ему по носу от всей души, так что он сию же минуту отправился почивать.

Тут Вертухин одарил Фетинью выраженьем лица таким ласковым, что она, сидя прямо перед господином своим Лазаревичем, готова была сквозь пол провалиться.

— Вот поведение истинно благонравной женщины! — воскликнул Вертухин. — И когда случилось несчастие, о коем ты нам поведала?

— Утром сего дня. Господин управляющий уехал на завод, Меланья, Софьюшка и Касьян хлопотали во дворе и на конюшне, так что защитить меня было некому.

— А Калентьев?

— Дозволь, батюшко, — вмешался Кузьма. — Меланья сказывала, этот черт лысый вертелся вкруг нее да все руку за поленницу засовывал. А потом пропал, будто в преисподнюю провалился.

— Что скажешь, любезный? — повернулся Вертухин к приказчику. — Где же ты в этот час, между несчастием с Фетиньей и смертоубийством господина поручика, пребывал?

Калентьев скривился:

— Где был, там меня уже нету, — он, глядя на Кузьму с отвращением, как на прегадкую жабу, начал мять шапку, будто душил. — Ходил под окнами, дабы всякая мерзость в дом не пролезла.

— А скажи-ко, Максим, куда ты дел бумагу, кою нашел середь клади господина поручика? — елейным голосом обратился к нему Кузьма.

Калентьев ничего не ответил, только убрал глаза с ненавистной рожи вертухинского слуги.

— Так была бумага или нет? — спросил Вертухин.

— Была, — сказал Кузьма. — Он сам вечор в питейной лавке бахвалился. Де важная бумага, только де еще разобрать бы, что там начертано.

— Всякое противугосударево недоброжелательство мы отдаем Меланье на растопку, — вмешался Лазаревич.

— Так-то оно так, — возразил Кузьма. — Да ить в голове у господина поручика все осталось, что на бумаге было начертано. А значится…

Вертухин с вниманием посмотрел на Кузьму, потом на Лазаревича и наконец на Калентьева.

— Итак, любезный, — сказал он, обращаясь к последнему, — исполняя волю господина твоего Лазаревича и вошед в почивальню господина Минеева, ты увидел, что он лежит кверху лицом и рукой оберегает нос, пострадавший от его окаянства к Фетинье. Так было дело?

Калентьев ничего не отвечал и только выпучил глаза на Вертухина, будто государынев дознаватель опять сказал величайшую мерзость.

— Глаза господина Минеева были загорожены его рукою и, следственно, тебя он видеть не мог, — продолжал Вертухин. — Ты же был обут в войлочные чуни, а посему он и шагов твоих не слышал. Подошед к господину Минееву, ты поднял шпагу и исправил свою нужду, проткнув его шпагою в сердце до смерти.

Калентьев выпучил глаза еще более и от скорбей, кои говорил Вертухин, начал тянуться во фрунт.

Вертухин поднялся для последнего слова.

— Господин Минеев от переживаний с Фетиньей в удушье лежал и камзол свой распахнул, — сказал он, — а посему удар твой был точнехонек, да и одежда кровью не замаралась.

— Да как бы мы убивать поручика посмели, ежели он посланец государыни был! — тоже поднимаясь, крикнул Лазаревич прямо в очи Вертухину.

Все, кто был на сей момент в комнате, стали, как колонны Зимнего дворца в столице государства российского городе Санкт-Петербурге.

— Кузьма, — холоднокровно повернулся Вертухин к слуге, — свидетельствуй. Господин Лазаревич, арендатор Билимбаевского чугунолитейного завода, признал, что господин Минеев посланец государыни нашей императрицы был, причем оказался не мужеского полу!

Калентьев, ослабевши телом, сел на горячую крышку самовара, кою Фетинья нечаянно положила на стул, но подняться не смел и только выражал свои жгучие переживания ужимками лица.

Вертухин опять начал оглядывать всех, будто призывая запечатлеть в памяти признание Лазаревича. До Фетиньи, к которой сердце его все более и более обнималось горячностию, он, однако, дойти не успел — на улице послышались голоса, в сенях затопали и дверь в дом распахнулась, запуская клубящееся грозное облако.

Глава седьмая

Питера Педоровича сподвижник

В клубах и серебряных извивах, как джин, появился мужик в нагольном, изрядно потасканном полушубке и лисьей шапке ушами вперед. Был он черен, скуласт и безобразием своего туземного лица на шаньгу, неумеренно запеченную, смахивал. На поясе у него висела сабля.

Сей же момент впереди него забежал другой мужик то ли в кафтане, то ли в халате и разбросил от него в комнату половик. Первый мужик, в надетой задом наперед шапке, по этому половику в горницу, как в палаты каменные, и прошествовал.

Лазаревич при виде его прямо так и подскочил на месте, весь задрожав от горячей радости.

— Доброго здравия желаю его величества государя нашего Петра Федоровича, полковнику Ивану Белобородову! — он поклонился в ноги вошедшему, извиваясь, как будто вовсе без хребта был.