Опер печального образа - Дмитрий Вересов

Два стола, два сейфа, окно посредине и тоненькое цитрусовое дерево в жестяной банке из-под повидла. Коля Санчук сосредоточенно лил на дерево воду из детской леечки-утенка. Тот самый Санчук, который имел дурную привычку после очередного повешенного на них «глухаря» срывать злость на беззащитном растении.

— Что стоишь, качаясь, одинокий цитрус? — начинал он, стоя перед тонким побегом, держа руки в карманах, перекатываясь с пяток на носки, как дворовый хулиган перед очередной жертвой. — Цветешь и пахнешь, чурка нерусская? Ничего тебя не берет. Заварку в тебя выливают, хабарики втыкают, Харитонов в твой листик как-то даже высморкался… Тебе все нипочем! Погоди… Вот принесу из дому «Фейри». Говорят, достаточно трех ложек, и каюк тебя постигнет.

Михаил обычно вяло заступался за кривоватый стебелек с широкими желтоватыми листьями. Говорил какие-то банальности о кислороде, об успокаивающем воздействии, о возрасте баночного растения.

— Была бы березка, я бы слова не сказал, — отвечал на это Санчук. — Сам бы за ней ухаживал, как за девушкой. А тут растет неизвестно что, гастробайтер какой-то. И так хорошо приспособился, укоренился на нашей российской почве, что зло берет. Сам растет, сосет из нашей земли, а плодов никаких не приносит. Корнилов, да у него даже шипы какие-то торчат! Нет, показалось. Твое счастье, басурманский отросток…

Одним словом, Санчук находился с деревом в состоянии перманентной холодной войны. Перед отъездом Михаила в отпуск прохаживался вокруг нелюбимого дерева и напевал «Привыкли руки к топорам». И вдруг Михаил, можно сказать, застукал его за интимным орошением.

— Откуда эта достоверная информация? — спросил Корнилов.

— Чирика я тут раскалывал на днях. Так он утверждал, что наш саксаул — грейпфрут стопроцентный. Чирик несколько лет назад брал одну квартиру по наводке. Золотишко нашел в горшке под точно таким же деревом. Вдова на суде потом убивалась, что он грейпфрут погубил, еще ее мужем посаженный. Требовала даже ему за убийство грейпфрута добавить парочку лет… Здорово, Михась! Ну, как там узкоглазые? Помнят Квантунскую армию? Я им Цусиму еще не простил. Адмирала Макарова и художника Верещагина им еще долго не забуду…

У Корнилова с Санчуком вообще была странная манера общения. Посторонний, понаблюдав за ними, наверняка заметил бы: «Даже поздороваться не могут, как люди! Нагородили огород…» А начальство и вовсе всыпало бы им по первое число. Дело стоит, информация с каждой минутой теряет в оперативности, а следователь Корнилов с оперативником Санчуком ведут какой-то несерьезный диалог.

— Здорово, Санчо! Какой-то ты сентиментальный стал без меня. Историческую слезу роняешь, деревце кропишь… У тебя дома все нормально?

— Обычная рутина, — махнул рукой, словно на кого-то за стенкой, Санчук. — Дома у мента одна маета. Пилят меня бабы двуручной пилой. Хоть бы развели…

— Не понял, — удивился Михаил. — Ты что, разводиться надумал?

— Ну, точно не понял, — согласился напарник. — Пилой, говорю, пилят не разведенной. Развели бы пилу, быстрее бы меня перепилили.

— И Анюта тоже пилит? — спросил Корнилов, имея в виду пятилетнюю дочку Санчука — тезку его жены.

— Научилась… Бабье дело — оно примитивное, общедоступное, потому и побеждает всегда.

— Вот, кстати, тут дочуре твоей подарочек от нас с тетей Аней. Передай, только не сядь на него по дороге.

Корнилов вынул из коробки яркую пластмассовую фигуру и поставил на стол Санчука. Фигура представляла собой пластмассового мальчонку с большими круглыми глазами, так любимыми в японской мультипликации. На голове у него была кепка, вроде бейсболки.

— Очень популярная у местных детишек игрушка, — пояснил Корнилов. — Теперь смотри. Кепарь поворачиваем таким образом. С этой стороны он на листок дерева похож. Гляди…

Сработал какой-то хитрющий японский механизм. На глазах у наблюдателей произошла самотрепанация пластмассового черепа. Разъединилось на две половинки и туловище фигурки. Откуда-то из чрева донеслась задорная песенка, видимо, детская. Пластмассовые створки повернулись, и, когда они с жужжанием большого потревоженного жука соединились, перед Корниловым и Санчуком стоял уже не мальчик, но зверек с острой мордочкой.

— Тануки, — пояснил Михаил, — добрый японский оборотень. Превращается в енотовидную собаку. Герой комиксов, мультиков, книжек…

В этот момент дверь открылась, и в кабинет вошел мужчина средних лет и высокого роста, одного с Корниловым. Впрочем, если бы не сутулость, он мог быть еще выше. Больше всего к нему подходил эпитет «костистый». Крепкий костяк этого человека чувствовался даже под серым свободным костюмом. Крупная кость была видна не только в протянутой для пожатия Корнилову руке, но и в его лице, то есть в скулах, нижней челюсти, надбровных дугах.

— С возвращением на родину, Корнилов, — сказал он прочувствованно. — Родина встречает вас, как всегда, «глухарями».

— Спасибо, товарищ подполковник, — ответил Михаил то ли на первое, то ли на второе предложение.

— Про поездку свою расскажете потом. Соберемся всем коллективом в красном уголке, вы заварите свой знаменитый чай… А то ведь надоест всем одно и тоже пересказывать по десять раз.

— А почему чай, товарищ подполковник? — вмешался Санчук. — Он и рисовой водки с собой захватил. Я думаю, для закрепления усвоенного материала можно…

Подполковник строго посмотрел на Санчука, но неожиданно кивнул:

— Не возражаю. Если Корнилов заодно научит сотрудников японской культуре пития алкогольных напитков, не буду против и практических занятий. Кстати, не удалось ли вам посетить наших японских коллег?

— Бог миловал, — машинально ответил Михаил, но тут же одернул сам себя. — Слишком мало было времени, товарищ полковник.

А такие вещи на ходу не делаются…

— Правильно, правильно, — закивал головой подполковник, отчего его выпирающий кадык стал заметен даже в фас. — Но наблюдения у вас какие-нибудь имеются насчет проблемы японского правопорядка?

— Да я как-то… — замялся Корнилов, которому сейчас, честно говоря, было не до Японии.

— Разве мог он думать о работе в отпуске, рядом с молодой женой, товарищ подполковник, — поспешил на помощь другу Санчук. — Это нереально.

— Настоящий профессионал всегда находится в состоянии оперативного включения, — наставительно сказал начальник. — Постоянное наблюдение, анализ ситуации, контроль, готовность… Писатель, к примеру, — всегда писатель. Работает двадцать четыре часа в сутки, даже когда не пишет. Так и у нас с вами. Мы не можем себе позволить в этом кабинете быть правоохранителем, а за его дверями стать простыми прохожими, посетителями ресторанов, зрителями в кино… Такие превращения не для нас…

— Так мы себя и так ментами чувствуем даже в сортире. — Санчук сказал грубовато, но точно такую же фразу в утренних новостях выдал высокий чиновник их ведомства, поэтому она была воспринята как цитата. — Корнилову пришлось на другой конец земного шара уезжать, чтоб развеяться. Мне бы такую же богатую жену!

— Почему же по делу Синявиной, где почти половина нашего отдела проходит в качестве свидетелей, никто ничего особенного не заметил? — спросил подполковник. — Кстати, вы уже ввели Корнилова в курс дела?

— Да, то есть только собираюсь…

— Ладно, через час жду вас обоих в своем кабинете. Санчука с докладом о ходе расследования, Корнилова со свежей головой и свежими мыслями. Что это такое? — подполковник указал на фигурку Тануки.

— Сувенир из Японии, — ответил Корнилов. — Японский оборотень…

— Оборотень? — удивился начальник. — Этого нам еще не хватало. Уберите сейчас же, и за работу.

— Вообще-то он классный мужик, — сказал Санчук, обращаясь к Тануки, принявшему уже образ толстого японского мальчика в бейсболке, — но, как любой начальник, несколько зануден. Значит так, ввести в курс дела…

Глава 4

…отныне я буду вести такой же образ жизни, какой вел великий маркиз Мантуанский после того, как поклялся отомстить за смерть своего племянника Балдуина, а именно: клянусь во время трапезы обходиться без скатерти, не резвиться с женой и еще чего-то не делать — точно не помню, но все это входит в мою клятву, — до тех пор, пока не отомщу тому, кто нанес мне такое оскорбление.

Курс этого дела был темен и неясен. Труп Людмилы Синявиной на третий день после свадьбы нашла дворничиха между гаражами инвалидов внутри жилого квартала. Убитая девушка лежала на животе, уткнувшись лицом в руки. Она будто пыталась спрятаться от страшной опасности, как прячутся маленькие дети, то есть старалась всеми силами не смотреть на нее. Но это ее не спасло — на шее девушки зияла рваная рана. Санчук в своем рассказе употребил еще один синоним, по его мнению, даже больше подходивший к характеру ранения — «драная». И Корнилову, и Санчуку одновременно пришла в голову одна и та же мысль, что убитая при жизни не отличалась красотой, и смерть ей досталась тоже страшная. Но вслух эту мысль ни тот ни другой не высказали. Экспертиза установила, что смерть наступила в ту самую дождливую ночь свадьбы Корниловых.