Её Я - Реза Амир-Хани
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Но у Дарьяни тоже есть жвачка!
– А все-таки купим у бакалейщика… Но при одном условии.
– При каком?
– Никто не начинает жевать, пока я не скажу.
Девочки согласились. И вот они столпились перед лавкой бакалейщика, крайней в крытом рынке. Бакалейщик сидел за своим высоким прилавком и громко перекликался с другими лавочниками – напротив него находилась мясная лавка Мусы. Марьям попросила всю жвачку, какая была в большой стеклянной банке. Это поразило бакалейщика, он громко воскликнул:
– Клянусь Аллахом, первый раз такое со мной!
Он взял было в руки банку, но, остановившись, громко потребовал:
– Сначала деньги, пожалуйста!
Но его осадил Муса-мясник, который в это время грузил на мула тушу бычка.
– Хаджи! Да отсохнет у тебя язык! Зачем про деньги говоришь?
– А что, может, ты мне компенсируешь, Муса-мясник? Или умеешь только болтать?
– Ай, Аллах, спаси тебя! Говорю, прикуси язык! Что значат деньги? Это же старшая наследница из рода Фаттахов…
Бакалейщик так и подпрыгнул на месте и всю банку со жвачкой вручил Марьям:
– Девочка моя! Бери прямо с банкой, так лучше будет.
– А сколько это стоит? Пожалуйста, стоимость банки тоже включите.
– Да вы не беспокойтесь… У отца получу…
Марьям достала из кармана ассигнацию в пять новых риалов и положила ее на прилавок.
– Это слишком много… Бакалейщик удивился. Он едва-едва набрал сдачи.
– Передавайте наш почтительный привет… Будьте здоровы… на здоровье! Счастья вам!
Он проводил девочек до конца рынка. Муса-мясник тоже опустил голову, так, чтобы, попрощаться с Марьям, не встречаясь с ней глазами. Девочки взяли из рук Марьям банку, однако она не разрешила ее открывать. Дошли до Сахарной мечети.
– Прямо напротив лавки турка Дарьяни разделим все. Не спрашивайте почему, тут слишком длинная история…
Марьям еще говорила, а девочки уже замолчали. Всех заставил прикусить язык возглас дервиша Мустафы «О, Али-заступник!». Завидев его бороду, белую одежду и серебряную чашку для подаяния, девочки отошли, чтобы пропустить его, однако и он остановился. Сплюнул в арык, откашлялся и сказал словно себе самому:
– О юность! Сердце коль разбито, говоришь тогда: голову разбей мне, сердце же не тронь!
Девочки засмеялись, и Марьям тоже. Мустафа-дервиш поднял на нее свой топорик, она испугалась и попятилась. А он опять откашлялся:
– О юность! Чепуху кто говорит – сердце у того горит. Нет… Наверняка тут много страданий. О, Али-заступник!
Девочки шептались:
– Не случайно его зовут сумасшедшим дервишем!
Они свернули в переулок Сахарной мечети и все собрались вокруг Марьям. А та остановилась точно напротив лавки Дарьяни и открыла банку со жвачками. И высоко подняла ее, так чтобы Дарьяни увидел.
И Дарьяни увидел, как она открыла крышку и разделила лакомство между девочками – каждой досталось по жвачке. Полная банка стала пустой. Он видел, как девочки по одной прощались с Марьям и уходили, и, не выдержал, спросил ее:
– Марьям-ханум! Да не оскудеет рука твоя! – Он хло– пнул рукой об руку. – Но ведь и у нас все это было! Жвачки было много… Забыли вы разве? Или обиделись на нас?
Марьям насмешливо ответила ему:
– Но ведь у меня кредит кончился. Не хотела вас обременять!
– Кто это вам сказал? Какой вообще кредит, не понимаю! У вас нет ограничений, меня дедушка ваш опекает, отец опекает… Какие деньги вообще, какой кредит!
Приветствие Али заставило его замолчать. Вместе с Али были Карим и Махтаб – этот водопад каштановых волос, падающих отвесно. Марьям отдала Махтаб свою жвачку. Та открыла бутончик губ, благодарность ее пахла жасмином:
– Большое спасибо, госпожа учительница!
– Госпожа учительница, – спросил Али, – а как насчет меня и Карима?
– Это был девичник. Парни не приглашались!
Али уставился на банку:
– Что это такое вообще?
– Я же говорю, девичник был. Но теперь ее надо уничтожить, чтобы мама шум не подняла.
Карим со смехом взял у нее банку:
– Я уничтожу, Марьям-ханум!
Махтаб и Карим попрощались с Али и Марьям и отправились к себе. Али с Марьям тоже пошли к дому, а Дарьяни долго смотрел им вслед. Потом вздохнул и вернулся в лавку.
2. Она
Название главы «2. Она» означает опять-таки «2. Я». Во-первых, я не могу раздвоиться. Во-вторых… но тут нет во-вторых. Просто я не из тех, кто может изображать, будто что-то сделал. Я таким человеком не был и не являюсь. И все ребята нашего квартала знают это. Я готов признать, что ложь есть почти везде. Дружба… в ней тоже много лжи. Вера и религия… В ней также много лжи. В этом повествовании, которое я пишу, также есть своя ложь. Женщины… Некоторые из них лживы. Конечно, этого у нас нет. Как говорил тот же Дарьяни (да помилует его Аллах), когда к нему мама с Нани приходили за покупками: «Почему же вру? Действительно, того количества, которое вам нужно, у нас нет! Мне стыдно, но это так. Сейчас нет, однако в конце недели потрудитесь заглянуть ко мне, инша Аллах, доставим с рынка! Милость Аллаха все одолеет!»
Я говорю о лжи. Всевышний не сотворил ничего такого, куда не могла бы проникнуть ложь. Не то чтобы совсем не сотворил, но… сотворил в небольшом количестве. Например, слезы. Я видел много слез – от плача младенца до оплакивания покойника. Все слезы разные, но в одном отношении они одинаковы: в них нет лжи. Не будет человек лживо плакать. Это относится и к младенцам, и к взрослым. Верно, что плач разный, но он не лживый. Например, говорят «он сказал неправду», но не говорят: он плачет фальшиво. Я рассуждаю слишком заумно? Можно и по-простому. «Скушать» значит «скушать», а «неправда» значит «неправда». Можно сказать неправду, но нельзя скушать… невзаправду. В общем, неправда неизбежна – в речи, в языке.
Я говорил о слезах. Я видел много слез. Слезы младенца… Это уже говорил? Точно?! Но сейчас немного о другом, о том, что плач новорожденного не имеет, так сказать, цвета и запаха. Он как еще не сваренная еда. Например, сложите рядом сырое мясо, рис, картофель и скажите, что это тушеное мясо. Дескать, тут уже присутствует и густой запах мяса, и упругость риса, и мягкость картошки… Нет, это неправда. А вот если вы все это сложите в котелок или кастрюлю, да поставите на огонь, да еще на крышку кастрюли бросите немного углей, чтобы лучше варилось и картофель подрумянится, станет шафранно-желтым… Вот это будет тушеное мясо с овощами… Я сказал «мясо» или я сказал «слеза»? В общем, сейчас я говорил о мясе на поминках по имаму Хусейну… Теперь возьмем плач человека на траурном собрании Ашуры[17]. Огни потушены, и никто тебя не видит, и словно бы кто-то сжимает твое сердце, и слезы текут. Этот плач уже имеет свой цвет и запах, свой вкус, как готовое тушеное мясо. Разница между плачем младенца и плачем взрослого на траурном собрании – это примерно та же разница, что между сырым мясом и тушеным.
Итак, тушеное мясо… В тот день, когда мы с Марьям вернулись из школы, нас ждало приготовленное мамой тушеное мясо. Мне его вкус не очень понравился, и я заупрямился его есть, заявив маме:
– Такое мясо подают на поминках. А что, у нас кто-то умер?
Мама рассмеялась:
– Семь Коранов да отодвинут прочь! Прикусил бы лучше язык… Не приведи Аллах… И не придирайся! Наелся чего-то на улице! Не хочешь – не ешь!
Но капризность моя все нарастала – не знаю почему. И деда дома не было, чтобы унять меня. Я взял тарелку с мясом и выскочил из комнаты. А выйдя, увидел Нани, которая сидела возле двери и кушала с подноса. Встретившись со мной глазами, она торопливо проглотила непережеванную пищу:
– Разрази меня гром! Неужто волос в еде? Но, Аллах свидетель, я знаю ваш нрав, я всегда только в косынке готовлю…
Ничего не ответив ей, я вышел на середину двора, запрыгнул на бортик бассейна, а тарелку с тушеным мясом водрузил себе на голову. Началось мое представление. Вышедшим на крыльцо матери и Марьям я объявил:
– Сейчас я пойду в переулок Сахарной мечети и всем и каждому объявлю: «О, почтенные соседи! Матушка моя, когда отец уехал в Баку, объявила траур и каждый день готовит тушеное мясо, как на поминки». Я объявлю адвокату, поверенному нашему, и деду, что матушке надо дать «развод в отсутствие»… «О люди добрые! Помогите нам! Отец в Баку, а у нас по нему траур и еда, как на поминках… Отец в Баку – поминки и траур, поминки и траур, поминки и траур…»
Я бегал вокруг бассейна и все кричал эти слова. А матушка, продолжая смеяться, хмурилась:
– Дуралей! Ты в бассейн упадешь, не глупи! Дай Бог тебе упасть в воду Евфрата! Не позорь ты нас, дед с завода вернется, вот увидишь, накажет тебя…
В конце концов представление мне надоело, и я вышел на улицу. Такой я с самого детства был. Да и до сих пор такой же. А после смеха и дурачеств наступает тоска, слезы подступают…
…Я сказал «после смеха» или «после мяса»?! Я сказал, слезы… В общем, мне стало тоскливо. Я вышел на улицу, закрыл за собой деревянную дверь. Не знал еще, куда пойду, может, хотел просто погулять в первый день осени. И на земле увидел банку из-под жвачки. Наверняка это Махтаб не разрешила Кариму унести ее с собой. Сказала ему своим глухим голосом: «Вах-вах! Мы что, городской мусор собираем? Брось сейчас же!»