Не дожидаясь полуночи - Мария Лебедева

Нюта несколько раз под разными предлогами заглядывала на кухню, лелея надежду уличить нас в чем-то непристойном. Каждый раз заставая нас созерцавшими обложку, Нюта расценивала это как личное оскорбление.

— А что это у вас? — раскачиваясь, спросила она.

— Пособие, как есть детей, — отозвался Даня.

— Ты ешь детей?

— Я не люблю их. Это намек.

Нюта прекратила раскачиваться на носочках. Серьезно посмотрела на Даню и другим, совершенно нормальным тоном сообщила:

— Я не ребенок. Так-то мне второй десяток пошел.

— Тогда оставайся. Чаем угостишь?

Нюта кивнула и проявила неожиданную покладистость.

— Я приготовлю тебе кофе, — объявила Нюта, пододвигая к Дане кружку с розовым кроликом. Морда кролика растянулась на всю кружку, а два его уха загибались наподобие ручки — жуткая, в общем-то, кружка, но Нюта ее обожала.

Даня воззрился на кролика.

— Благодарю, — кивнул он и отхлебнул горячую, явно переслащенную жидкость.

Нюта заворожено следила за тем, как он пьет.

— Что? — спросил Даня.

— Пей-пей, — с нежностью в голосе сказала Нюта — и, не отрываясь, продолжала смотреть.

Даня уставился в кружку, кроликом защищаясь от удавьего взгляда.

Но Нюта смотрела, смотрела, смотрела.

Даня глянул на меня — ничего она там мне не подсыпала? Я пожала плечами.

Нюта сияла.

Кажется, назревал любовный треугольник.

А может, не все в этом мире надо сводить к любовным отношениям.

Глава 6

Цветочные магазины, комнаты стариков и библиотеки пахнут одинаково: увяданием.

Не знаю, что многие находят в запахе старой бумаги. Мне проще читать новые, пахнущие лишь типографской краской книги или даже просто текст с экрана, нежели приходить в эту странную, заставленную засаленными томами обитель. Сюда заходят разве что пенсионеры и студенты. Пристанище льготных категорий населения и пылевых клещей.

Даня, наоборот, сделал глубокий вдох и блаженно заулыбался.

Деловито запустив руку в книжный ряд — так, что лишь кончики пальцев виднелись, он шепотом спросил меня:

— Видишь?

Я кивнула. Даня зашевелил пальцами.

— Это книжные черви, — объявил он. — Они питаются словами. Съедят и тебя, если не расскажешь историю.

— В другой раз, — ответила я.

Пальцы опечаленно поникли.

— Умерли с голоду, — мрачно возвестил Даня.

В глубине зала, там, где расступались бесчисленные полки, сидела библиотекарь. Она словно бы сама была частью пространства, отделилась от книжных полок. Пожелтевшие страницы обратились в бледное лицо, а книжные корешки покорно сложились в рисунок пестрой вязаной жилетки.

На столе рядом с ней стоял компьютер, покрытый толстым слоем пыли. Технику здесь явно не жаловали.

Даня бодро направился к женщине, лавируя между полками с непринужденностью дикаря, пробиравшегося через непролазные джунгли. В обычной жизни он бы наткнулся на шкаф, ударился бы об острый угол, снес бы книжную пирамиду в углу. Но не здесь. В своей стихии он проявил удивительную для него грацию.

— Мы тут нашли книгу. Судя по печати она принадлежала этой библиотеке. Нас просто… очень заинтересовала обложка. Видите, город тут такой пустынный. Можно нам такую же?

Библиотекарь взяла в руки книжные останки — осторожно, будто та могла в любой момент рассыпаться в прах.

— Боюсь, ничем не смогу вам помочь, молодые люди. Жаль, что вы нашли ее в таком состоянии. Она была всего одна. Это наша легендарная книга.

Даня замер, чуть подавшись вперед — охотничья стойка почуявшего историю.

Посетителей в тот день не было вовсе. Умерших или несуществующих людей в библиотеке всегда больше, нежели живых — но здесь их преимущество было абсолютным. Согнувшись над книгой, я тоже притворилась несуществующей.

Быть может, потому вошедшая и не заметила меня.

В ее руке была книга. Ничего необычного, если учитывать, куда она пришла.

Женщина огляделась, и этот ищущий, шарящий взгляд напомнил мне о моих служебных обязанностях. Набрав воздуха, чтобы уже обратиться к ней с вопросом «Чем могу Вам помочь?», я тут же выдохнула его обратно: незнакомка исчезла также стремительно, как и появилась.

Ее визит не занял и пары минут. Подойдя к первому попавшемуся стеллажу, женщина решительно поставила книгу на одну из полок — как оказалось потом, втиснув ее в самую середину ряда. И зашагала прочь.

Листы, отпечатанные на машинке, вперемешку с рисунками от руки, переплетены вручную. В книге говорилось о призрачном городе, не отпускавшем своих жителей. Вроде сказки — злая королева, ведьма, проклятый город… Как всегда, в конце приходит герой и рассеивает чары. Эту повесть мы прочитали вдоль и поперек, не раз пересмотрели немногочисленные иллюстрации. Ничего особенного: и то, и другое было сделано рукой любителя. Очевидно, история эта имела значение лишь для той, что стремилась от нее избавиться.

И я поставила на книге библиотечный штамп и вернула на место. А что оставалось делать? Выбросить подкидыша не поднялась бы рука — каким чудовищем нужно быть, чтобы додуматься до такого. Забрать ее себе я не решилась: книга показалась мне чем-то очень личным, как те вещи, которые значат слишком много для их владельцев, будь то облезший плюшевый мишка или дешевый, с истершейся позолотой кулон с фотографией внутри.

Один из борхесовских героев прятал в библиотеке книгу, сводившую его с ума. Вероятно, женщина хотела поступить также. Со значимым отличием: она возвращалась. Приходила навещать свою книгу, ни разу не предприняв попытки взять ее домой.

А потом приходить перестала.

Недавно у нас появилась новая сотрудница. Не зная ничего об этой книге, она отправила ее вместе с другими на «буккроссинг» — мы кладем их прямо на библиотечные подоконники, и каждый может забрать книгу себе.

Ее забрали.

Глава последняя. Не конец

— Сейчас сделаем один укольчик, — посчитала нужным предупредить молоденькая медсестра, поворачиваясь к больной.

На кончике иглы повисла маленькая капля росы. Сквозь плитку на полу прорастала нежно-салатовая трава. Люстра, разрастаясь, грела не хуже июньского солнца.

…Две головы — рыжая и светлая — склонились над ползущей гусеницей. Ее мохнатые бока, точно в меховую мантию закутанные, заворожили обеих девочек. Гусеница ползла величественно.

— Это гусеница-королева, — сказала рыжеволосая.

— С чего ты взяла?

— Я знаю. Я все знаю. Я буду писателем, вот увидишь.

Светловолосая задумалась.

— Ты будешь писать все-все?

— Угу.

— И пьесы?

— И их тоже.

— Тогда я стану актрисой, и буду играть в твоих пьесах.

Обе серьезно кивнули. Будущее предрешено.

Окончив школу, я сказала, что поступлю в литинститут.

«Нужно сперва получить нормальную профессию» — возразили мне. «Нормальная» — это любая другая.

«В любой профессии найдется место творчеству» — сказали они. Это тоже было неправдой: творчество возможно лишь в том, что любишь.

Я безумно завидовала ей. Она-то, конечно, училась в театральном, даже в город другой переехала, потому что у нас театрального не было. Она писала, что ждет, что я могу приехать к ней и будем снимать комнату в каком-то там общежитии, где, конечно, не то что бы райский уголок, но жить вполне можно.

«Где родился, там и пригодился», — назидательно сказали мне. И я снова послушалась. «Судьба и на печке найдет», — добавили они, и я стала ждать судьбу.

Она все же стала актрисой. Не знаменитой, нет — но знаменитой она быть и не хотела, и снова писала мне письма, и я опять же безумно завидовала. Судьба была благосклонна к ней всего по одной лишь причине: она не ждала.

И я поступила куда-то, получила какую-то профессию и проработала где-то много лет подряд, как в полусне. За кого-то вышла замуж и — это уж точно помню — никого не родила.

Письма продолжали приходить. Крупным, размашистым почерком она писала по диагонали, наклоняя то в одну, то в другую сторону, так что листок приходилось вечно крутить. Она сообщала о занятиях, о встреченных людях, о том, что нашла куколку бабочки и ждет, когда та вылупится, о забавном дереве у дома, о том, что ждет, когда же я приеду.

Я перестала отвечать.

Вместо этого придумала повесть. Сейчас, я, конечно же, написала бы уже по-другому, если б могла. Повесть была о том, что это город не отпускает меня, и что обязательно кто-то придет и спасет. Конечно же, не прямо так написала. Нет, все было вполне завуалировано и аллегорично, вроде притчи.

Сходила к переплетчику и заказала обложку — красную, огненно-яркую, того гляди загорится. Перечитывая эту книгу, я верила: все так и будет. Больше я никогда ничего не писала: счастье истории в том, чтобы быть рассказанной, а рассказывать их было некому. Слово должно жить, звучать. Когда-то давно книги вовсе не читали «про себя», только вслух.