Избранные письма - Дмитрий Мамин-Сибиряк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Будьте здоровы.
Твой Дмитрий.
Марья Якимовна благодарит за поздравление и кланяется всем вам.
22
А. С. МАМИНОЙ
23 февраля, прощеный день.[17]
Милая мама,
Сегодня конец московской масленице, которой мы, собственно, не видали — у меня работа, Марья Якимовна не совсем здорова. Положим, предпраздничная работа плохо клеится, как это ты, вероятно, знаешь по самой себе, но все-таки робим. Вчера написал некролог Чечулина и послал его в «Екатеринбургскую неделю», не знаю, напечатают его или нет. Кетов и никто из екатеринбургских ничего не пишет о болезни Чечулина, а мне интересно было бы знать, отчего он, собственно, умер.
На масленице раз только был у Златовратского, где собрались наши братья писаки — Пругавин, Короленко, Мачтет и еще мелочь разная. Интересное самое — на вечере был известный московский пророк, некто Орлов, преподаватель в каком-то училище. Как рассказывают, этот господин будто бы вдохновляет самого Л. Н. Толстого относительно его последних произведений. Не ручаюсь за верность этого известия, но пророка слушал своими ушами и… ничего не понял. Сначала о наружности — высокий, худой, бородастый, лобастый, с дикими серыми глазами и пламенной речью, одет средственно, кричит хуже меня. Он проповедовал часов пять, и все содержание проповеди сводилось к тому, что не нужно ни науки, ни искусства, ни прогресса, ни цивилизации, ибо все это взятое вместе и порознь ведет ко злу. Единственное спасение человеков в ручном труде и религии — нужно «найти бога», успокоить свою совесть и т. д. Я, признаться сказать, не понимаю этого мракобесия, именно, не понимаю того, что неужели истинная наука, истинное искусство, прогресс и цивилизация мешают работать руками и молиться. Если люди злоупотребляют своим разумом, то виноват тут не этот бедный разум, а наше неуменье воспользоваться этим даром божьим. Вообще очень грустное и безнадежное направление, хотя я отнюдь не враг ни ручной работы, ни религии, а напротив — защитник.
Володя стипендии не получил все еще, на урок не жалуется. Мария Якимовна кланяется всем.
Твой Дмитрий.
23
А. С. МАМИНОЙ
26 марта[18]86 г. Москва
Милая мама,
В субботу 22 марта 1886 г. я удостоился быть избранным в действительные члены Общества любителей российской словесности, что существует при Московском университете. Мои права: свободный вход на заседания Общества, получение бесплатное всех изданий Общества и получение 4 билетов на каждое публичное заседание Общества, на котором читаются плоды вдохновения членов Общества; мои обязанности: содействовать Обществу в его целях, то есть давать время от времени какую-нибудь статейку для публичного чтения. Между прочим, готовится сборник в память 75-летнего существования Общества, и там я напечатаю что-нибудь маленькое. Интереснее всего то, что теперь я могу восседать за одним столом с профессорами Тихонравовым, Стороженко, Ключевским и иными, яко сопричисленный к лику любителей, и только могу воскликнуть с гоголевским городничим: «Хорошо быть генералом, черт возьми!» Вернее сказать: хорошо быть с генералами… Понятно, что все это я так говорю, шутя, так как все наши общества ничего не стоят.
О напечатанных главах моего романа до сих пор никакой критики еще не появлялось, — будет оная завтра или послезавтра. Сейчас видел Гольцева, он говорит, что московской публике начало романа очень нравится. Указывал на какую-то литературную даму, фамилию которой я забыл.
К пасхе кончу переделку романа и отрясу прах от своего пера, — буду писать художественные бирюльки.
Марье Якимовне лучше. Она выходит, и вчера мы были в Кремле. Она кланяется всем и благодарит тебя, мама, за участие к ее здоровью.
В одном из предыдущих писем я поздравлял Лизу с днем ангела, причем ошибся всего только на месяц — именинницей она будет 24 апреля. Ну, ничего, пусть пойдет мое поздравление вперед — палка на палку не хорошо, а каши маслом не испортишь.
Будьте здоровы. Мой поклон моим знакомым.
Твой Дмитрий.
24
А. С. МАМИНОЙ
30 марта 1886 г. Москва
Милая мама,
У нас в Москве совсем весна, и даже я выхожу уже в летнем пальто, так как осеннее еще красится, — 6 и 10 градусов тепла. Сегодня воскресенье, и мы в одиннадцать часов отправляемся в университет на заседание Общества любителей российской словесности. Будут читать последний рассказ графа Толстого «Смерть Ивана Ильича», читать будут проф. Стороженко и Пругавин. Напишу, что будет.
Третьего дня был смешной случай. Это был день рождения Марьи Якимовны, и мы отправились в оружейную палату. Без нас приходит Володя, идет в мою комнату и ложится на мой диван, а на диване подушка, а на подушке была оставлена палитра с масляными красками, — Володинька затылком прямо в краску и лег. Главное, лежит и ничего не замечает, а уж ему сказала Поликсена, которая вошла зачем-то в комнату. Уж он мылся-мылся, краска липкая, все лицо и руки зеленые стали — на руках даже кожу стер от усердия.
Как я уже писал раньше, мой роман встречен Скабичевским в «Новостях» очень неприязненно, с той тупой, чисто петербургской злостью, которой не знает провинция. Меня эта критика не задевает, — мы сами по себе, черт с ними со всеми, а будет время, когда я с Скабичевским рассчитаюсь. Подожди, мама, и на нашей улице будет праздник… Могу сказать только одно, что Скабичевский глубоко неправ относительно моего романа, да ему и не понять ничего нового, потому что эта фельетонная критика жует и пережевывает старую жвачку, которую давно пора бросить к черту. Новое время, новые люди, новые слова, а тут шипят и лают газетные лайки…
Марья Якимовна кланяется всем.
Твой Дмитрий.
25
А. С. МАМИНОЙ
7 апреля 1886 г. Москва
Милая мама,
5 апреля я читал в заседании предварительного комитета Общества любителей российской словесности свой рассказ «Маляйко» — и тэма и рассказ понравились членам комитета. Но вышла пренеприятная история на следующий день, когда Нефедов пред 800 слушателей начал читать мой рассказ — то ли он не приготовился, то ли оробел, но прочитал гнусно, чуть не по складам, с остановками, мычаньями и т. д. Я сам не был на заседании, а наши все были, и все возмущены, а Марья Якимовна в особенности, потому что рассказ был хороший, и первую главу она переписывала. Были даже аплодисменты, чему можно только подивиться.
После этого собрания устроен был в Эрмитаже — трактир — профессорский обед, на который и я получил приглашение. Там были А. Н. Плещеев, секретарь «Отечественных записок», а теперь «Северного вестника», которому справляли нынче юбилей, потом д-р Португалов, возвращавшийся из Петербурга, где он выиграл громкий процесс с присяжным поверенным Ященко, Иван Федорович Горбунов, знаменитый артист-рассказчик, профессора, литераторы и т. д. Больше 30 душ набралось. Говорили спичи и т. д. В сущности раз это посмотреть любопытно, а потом скучно. Меня интересовали Плещеев и Португалов. Плещеев — высокий, сгорбленный, благообразный старец, еле дышит, бедняга, но это не мешает ему быть премилым старцем. С ним я послал поклон Щедрину, а он предложил мне сотрудничество в «Северном вестнике» и все хвалил «Горное гнездо», от которого все в восторге.
Португалов — рыжий, высокий, широкобородый господин с оловянными глазами навыкате и говорит жиденьким дьячковским тенориком.
Когда провозгласили тост за него, Португалов ответил, что провинциальные деятели только благодаря поддержке столичной печати решаются поднимать громкие и хлопотливые общественные дела.
Горбунов рассказывал и всех уморил со смеху.
Марье Якимовне лучше. Она благодарит тебя, мама, за твое внимание к ее здоровью и шлет свой привет. Будьте здоровы.
Твой Дмитрий.
26
Е. Н. МАМИНОЙ-УДИНЦЕВОЙ
20 апреля 1886 г. Москва
Миленькая сестричка Лизаветушка,
При сем письме прилагаю три автографа — Златовратского, Пругавина и Нефедова, которые, вероятно, тебе интересно будет «повидеть», а также посылаю тебе портрет Толстого, снятый прошлой осенью, — в продаже его не имеется, а я достал его случайно через Пругавина, поэтому не потеряй его. Прилагаю также билет на юбилейное заседание нашего Общества любителей словесности, на котором мы присутствовали вчера и на котором я в первый раз увидел Островского… Это — высокий, толстый, седой старик с совершенно татарским лицом, я по крайней мере, когда увидел его, не узнал, что это Островский. Заседание прошло по программе, много аплодировали читавшим профессорам, хотя читали они плохо, то есть свои профессорские глупости читали. Можно было сказать гораздо умнее. Публики было видимо-невидимо: профессора, артисты, предержащие власти, скубенты и «дамы, дамы без конца», московские дамы — жирные «до неистовства», бойкие, нахальные и, говоря между нами, глупые в достаточной мере. Тут же мелькали тощие фигурки курсисток — точно монашенки. Особенно одна — такая худенькая, зеленая, сгорбленная… Много таких, и у меня каждый раз сердце болит за этих бедных девушек, «взыскующих града», среди откормленных, жирных и счастливых своей глупостью свиней. Да, много было поучительного, голубчик, горько-поучительного, — и эта мертвая университетская наука, и это жирное свинство, и эта честная святая бедность…
