Огонь блаженной Серафимы - Коростышевская Татьяна Георгиевна

Геля распахнула двери платяного шкапа:

— Перфектно! Кота уменьшить можешь?

Я замотала головой, но вопрос был обращен к Эльдару.

— Ну, в принципе, если сделать из него дамскую собачонку, собачечку такую, навроде этих яматайских либо хинских… Позвольте ручку, Серафима Карповна. Мне, по сирости, требуется вашей силушки зачерпнуть.

Цепкие пальцы Мамаева обхватили мое запястье, вторую руку он простер к Гавру.

— Авр-р? — крошечное кривоногое лупоглазое нечто, возящееся сейчас на полу, рычало густым гаврюшиным басом.

— Это не собака! — подхватила я нечто и полезла в шкап.

— Авр-р!!!

— Шубу! Эльдар, да не суетись. Вообще, лучше одевайся сразу, на пороге его встретим.

— А Серафима?

— Потом выйдет, сама.

— Тогда зачем ты ее в шкап засунула?

— В аффекте!

Кажется, приказных сыскарей обучают скоростному одеванию, может, и турниры даже проводят. Если да, кубок победителя у надворной советницы Попович уже на полке пылится. Геля юркнула за ширму и через две с половиной минуты появилась из-за нее облаченной в мундир. Заглянув ко мне, чмокнула в щеку:

— Прости, и правда неловко вышло. Присутствие в шесть закончится, давай встретимся в половине седьмого в «Крем-глясе», договорим.

— Постараюсь.

— Не придешь, я час ждать буду, а после к Бобыниным поеду, тебя из плена вызволять.

— А я? — от двери спросил Эльдар.

— А ты не поедешь, потому что с хозяином дома слишком близко и под другим именем знаком.

И они ушли, прикрыв, но не заперев входную дверь.

Я вылезла из шкапа, поставила на подоконник «собачечку», увидала сыскарей, садящихся в повозку, коей правил нарядный господин Крестовский, и пожаловалась Гавру:

— Мало того что такого красивого мальчика в уродца обратили, теперь и верхом на тебя не сядешь. Страдать будем оба, пока Эльдар Давидович свое заклятие не снимет.

— Ав-р, — согласился собачечка, почавкивая азалиями из цветочного горшка.

В отличие от меня Гаврюша своими новыми размерами не тяготился, путешествовал за пазухой, в тепле и неге, пока я брела по бесконечному мосту в тщетных попытках разглядеть сквозь метель извозчика, рявкнул на мальчишку-карманника, попытавшегося меня обработать у москательной лавки, и задремал, когда извозчик отыскался, и до дома мы уже поехали с комфортом.

— Это что за кракозябра? — брезгливо вопросил лакей, принимая мою шубу.

— Салонная собачечка, — проводила я взглядом Гавра, на своих кривых лапках забирающегося по лестнице. — Редкая, модная, дорогая.

Со второго этажа до нас донесся басовитый рык и визги горничных.

— Дикие девки, никакого о салонных модах понятия, — решил лакей вполголоса.

Я взбежала в спальню. Собачечка лежал на подушке и готовился отойти ко сну, Марты сидели на козетке и боялись пошевелиться.

— Барыня!

— Барышня!

— Тсс, — приложила я к губам руку. — Тише, милые. Почивать буду до обеда. Притомилась что-то.

Мне помогли переодеться в домашнее платье, шепотом сообщив, что Маняша вся горит, но в себя приходила, чтоб бульончику откушать и чаем жажду утолить, что мокрые полотенца у нее на челе меняют каждые четверть часа, что Наталья Наумовна моей рассветной отлучкой недовольна и что барин еще не вставал.

Я легла поверх постели, укрылась пледом, Гавр сонно подполз под бочок, свернулся калачиком.

Вспомнилось мне лицо Артемидора, резкое, нервное, и речи его. «Слабость чародея от его силы проистекает. Привыкаете вы слишком на силу полагаться, не умом жить, не сердцем, а лишь силою безразмерной, неисчерпаемой».

Оттого он мне сновидчество и запер, чтоб котелок варил.

«Тебе, Серафима, и так неплохо будет. Девка ты недурственная. Да чего там, красотка-девка, к этому тебе еще, огню отсыпано с горсткой. Проживешь отпущенный век с удовольствиями. А то, что снов лишена, так это ничего, вполне терпимо. Представь, будто до сих пор ведьме сны отдаешь, и вся недолга».

Без моих снов Гаврюша хирел.

«А хоть бы и издох вовсе, — кипятился учитель. — Сонным котом больше, сонным котом меньше. Все равно они не более чем грезы в вашем, человеческом, понимании».

Без снов я не могла повидаться с…

«Он не принял тебя, дура! Я слышал ваш разговор от первого до последнего слова, я видел, как жалко ты лебезила перед этим чародеишкой!»

Знала бы тогда, что под присмотром, не лебезила бы поди.

«Решайся, Серафима. Последний рубеж тебе взять предстоит. Долгий, действительно долгий сон. На год либо более. Его еще называют летаргическим, реже — забвенным».

На забвение я была согласна, только хотела сначала закончить незаконченное, найти, разыскать, вернуть Маняшу Неелову. Потому что женщина, хворающая сейчас в смежной с моею комнатке, Маняшей не была.

Когда я это поняла? Да уж не сразу, поначалу так обрадовалась Маняшиному спасению, что котелок варить перестал, уже потом, вспоминая, анализируя всякие мелочи вроде поворота головы или движения рук. На самом деле факт у меня был один, но мощный. Когда я бегала по руянскому госпиталю в поисках своей страдалицы, сперва в палату через дверь заглянула, где лекарь Гаспар беседовал с пациенткой. Беседовал! Отвечал на реплики, выслушивал ответы! Лекарь не владеет берендийским, это я сразу после выяснила, а то, что Маняша по-французски не разумеет, темой для шуток промеж нас всегда служило. Мелочь? Нет, звоночек. Второй прозвенел, когда мы с Иваном Ивановичем в руянской деревеньке ведьму Агату в последний путь провожали. Старуха твердила всем, что не Агата она вовсе, что из лап Крампуса в тело ведьмы вернулась ее младшая сестра. И наконец, третье. В моем видении Мария Анисьевна сетовала, что злые люди нас с нею разлучили. Люди. Множественное число.

Артемидор, когда я про свои «звоночки» ему рассказала, смеяться не стал.

«Если хочешь ответа от меня добиться, и не мечтай. Мне лень. Возможно, невозможно, это слова, которыми невежественная тупость пытается обозначить для себя границы окружающего мира. Невежественная человеческая тупость. У тебя возникло ощущение, предчувствие? Так у тебя, не у меня, тебе, Серафима и надо с собою разбираться».

И я довольно долго копалась в себе, складывая разрозненные кусочки воспоминаний, как инкрустатор свою мозаику. Когда исходные материалы закончились, опять обратилась к учителю.

«Не позволю, — ответил он строго. — Чтоб с тонким миром работать, кроме таланта сноровка требуется, у тебя ее нет и не будет, пока забвенный сон не пройдешь. Ну примешься по чужим сновидениям рыскать, как отделишь воспоминание от фантазии либо намерения?»

Можно было, наверное, сперва доучиться, а после… На это я пойти не могла.

«Ты целиком мне нужна, Серафима, — сказал учитель. — Сосредоточенная, пустая, готовая открыться и принять, без подавленной тревоги за подругу, без любовного томления по смешному Иванушке. В мир ступай, утоли тревоги, тогда приходи. Времени у меня много, но тебе столько не дам. До середины зимы отсутствовать можешь, не более. Опоздаешь, можешь вовсе не возвращаться».

И он в последний раз открыл мой сон, чтоб могла я посоветоваться с батюшкой, а еще сказал, что за Гаврюшей моим присматривать не намерен, потому что ему не хочется и лень, и что мне надо было, прежде чем чужих сонных котов воровать, о последствиях думать.

И вот теперь у меня под боком уютно храпела собачечка, а в смежной комнате металась в жару фальшивая Маняша.

Вчера она уговаривала меня попробовать снять сонные запоры. Зачем? Для какой надобности? И болезнь моя тоже казалась сейчас подозрительной. Ну не могу я простужаться, никогда за мною такого не было.

Сон без сновидений — штука довольно неприятная, это я уже теперь стала понимать. Он дает отдых телу, но не позволяет отдохнуть душе. Для душевного покоя я фантазировала, представляя перед мысленным взором бесконечную фильму, в которой изображала то прекрасных принцесс, то отважных дам-рыцарей, а то и кровожадных чудовищ. Но всегда в фантазиях присутствовал еще один человек, тот самый, что так равнодушно меня отверг.