Аракчеев: Свидетельства современников - Коллектив авторов Биографии и мемуары

Шесть недель находился я при Алексее Андреевиче, и два раза в день, с ранней зари и после обеда, подготовляли полк на смотр ему и на ученье. Он был тогда в полном разгаре ратного рвения; к тому же доверие, по которому он, в неожиданном отделении (Государь возвратился в столицу через Ригу) остался на берегу Немана, не совсем, казалось мне, было ему по сердцу. От всего этого, чего я тут не видел, чего не слышал! Сам же до сей поры не понимаю, как тогда все сходило с рук мне. Не только нынче, но и тогда не было во мне малейшей тени сомнения в том, чтобы самый младший из офицеров не знал во сто раз лучше меня хитросплетений воинского строя. При всем том не постигаю, откуда бралась тогда во мне такая находчивость, что ни ротные, ни баталионные начальники, ни сам полковой командир, старый служака Булгаков, не замечали темного невежества в животрепещущей моей скороговорке и по какому-то затмению себя же называли непонятливыми. Сам Алексей Андреевич, при прощанье с полком, благодаря всех их за усердие, благодарил и меня за содействие ему в успешном исполнении возложенного на него поручения; то же писал и фельдмаршалу, похваляя способность мою к военному делу. Читая это письмо, князь, посмотрев на меня с ног до головы, молвил: «Таковский!»

Сколько строг и грозен был Алексей Андреевич перед полком, столько же дома был приветлив и ласков. Походное хозяйство, по лучшему моему в этой части разумению, тотчас образовалось. Поручено мне пригласить офицеров однажды навсегда на чай к Алексею Андреевичу после вечернего ученья. Собиралось каждый день человек 10–15. После обычных вопросов, откуда кто, давно ли в службе, был ли в походах, генерал благосклонно и вразумительно изъяснял равнение строя, плутонги, эшелоны, пуан-де-вю, пуан-д'аппюи и прочие мистерии воинского устава[23]; дозволял, даже и не без удовольствия, вопросы себе, отвечал терпеливо и с знанием дела; сам вопросами удостоверялся, хорошо ли понято, о чем вчера говорено.

Два раза в неделю Алексей Андреевич отправлял длинные письма к Государю Наследнику Цесаревичу[24], а мне поручал списывать их от слова до слова для архива его. Каждое письмо начиналось, каждое же оканчивалось, хотя не всегда в одних и тех же выражениях, излиянием из глубины сердца одной и той же приверженности душевной, живейшей, вечно непоколебимой; а между началом и заключением каждое письмо наполнялось пространным описанием, с первого шага — неведения во всех строевых эволюциях, потом — надежды к исправлению при неусыпном труде и точном исполнении монаршей воли, наконец — вожделенных успехов и усовершения.

Кратковременная бытность моя под начальством графа Алексея Андреевича не осталась без возмездия: при всякой встрече он узнавал меня; иногда жал мне и руку, а когда я приходил к нему с бумагами по разным комитетам, то никогда не заставлял дожидаться, что в ту пору имело свою приятность. Рано еще теперь, да и не мне, судить о графе А. А. Аракчееве; не в суд же и не в осуждение будь сказано, что в положении, в которое судьба завела его, он едва ли и мог не почитать себя государственным человеком, и мнился потому службу приносити России <…>

Н. О. Котлубицкий[25]

Рассказы генерала Кутлубицкого о временах императора Павла Петровича

Покровительством Кутайсова[26] Аракчееву назначен был особенный доклад Государю, раз в неделю, в четверг, по делам Артиллерийского департамента, чего никогда не бывало и не нужно было, потому что Артиллерийский департамент составлял часть ведомства Военной коллегии. Это сделано было единственно для Аракчеева, чтобы доставить ему случай чаще быть в сношении с Государем; но это продолжалось недолго: Аракчеев имел только всего два доклада. Вот как это случилось: Государь тогда жил в Гатчине и после первого доклада Аракчеева рассердился на Кутайсова, прогнал его, не велел ему показываться на глаза; и перед его квартирой постоянно стояла кибитка, запряженная почтовыми лошадьми, которые переменялись каждые два часа, как бы в ожидании: куда везти любимца. Приехавши со вторым докладом, Аракчеев не нашел нужным посетить находящегося в немилости. Между тем в Петербурге жила жена Кутайсова[27] и не знала о происшествии с ее мужем: ей никто об этом не говорил, чтобы напрасно ее не тревожить — так как это случалось с приближенными Императора нередко и продолжалось недолго. К графине Кутайсовой в это время родственники прислали из деревни какого-то близкого им сироту-мальчика, прося определить его в кадетский корпус. Так как Аракчеев был в то время начальником военно-учебных заведений[28], то она послала этого мальчика к нему с адъютантом своего мужа, прося приказать определить его. Аракчеев накануне возвратился из Гатчины, и когда, войдя в приемную, увидел адъютанта с мальчиком и узнал от него, в чем дело, то сказал при находящихся тогда в приемной: «Мне все попрекают Кутайсовым, а я от него и выеденного яйца не видел; скажите графине, что я не могу его определить в корпус» <…>

Неожиданно Николай Осипович [Кутлубицкий] был потребован в Гатчину. «Правда ли, — спросил у него Государь, — что Аракчеев у себя в Грузине выстроил дом[29] артиллерийскими солдатами? Ведь ты у него бывал там?» Николай Осипович хорошо знал, что это правда, и действительно бывал у него в Грузине, но отвечал: «Я был у Аракчеева не в Грузине, а в другой отчине и не думаю, чтобы это была правда, потому что у Аракчеева не две головы и ему известна вся ответственность за подобного рода поступки» <…>

У Николая Осиповича был верный кучер-татарин, на которого можно было совершенно положиться. А так как по прежней адъютантской привычке он имел всегда у себя карандаш и клочок бумаги, то он поспешил написать на ней несколько слов, предупреждая Аракчеева, чтобы тот принял свои меры (потому что, вероятно, тотчас же будет послан в Грузине флигель-адъютант для расследования этого дела), и, отдавая записку в руки кучеру, сказал: «По приезде в Петербург отнеси и отдай эту записку в руки самому графу Аракчееву и, когда он прочтет, попроси его при тебе же сжечь».

Когда Николай Осипович приехал в Петербург, явился туда флигель-адъютант Балабин[30], говоря, что при отправлении его для произведения следствия в Грузине ему приказано было увидеться с ним и расспросить о дороге. Из Петербурга в Грузино прямой проселочной дорогой было верст 75, а почтовой на Новгород верст 200. Николай Осипович советовал ему выбрать последнюю <…>

Между тем, когда кучер Кутлубицкого явился к Аракчееву и отдал ему в кабинете, глаз на глаз, отправленную чрез него записку, Аракчеев прочел ее, и слезы показались у него на глазах; и когда кучер повторил просьбу Николая Осиповича, чтобы он эту записку при нем сжег, Аракчеев отвечал: «Скажи своему генералу, что я не сожгу ее, а при тебе съем», — и тотчас же это исполнил.