Выпуск 1. Петербургские авторы конца тысячеления - Наталия Бортко

Х-арн в приступе бешенства вскочил с мокрого песка и заметался по берегу реки в облепившей его худое тело, мокрой насквозь мешковине. Ночь была темная, непроницаемая. Непрерывно сквозило. Страшный чужой лес шумел, стонал и скрипел деревьями, а в деревьях спрятанный кто-то хохотал, ухал и кричал воплями, словно его насилуют. Отчаяние Х-арна дошло до предела. Он сбросил с себя пеленавшую его сырую хламиду, от которой кости ныли, и словно освободился от какой-то тяжести. Почувствовав себя голым зверем в дремучей ночи, он даже сам захотел издать какой-то утробный вопль, один из тех, которыми кишел лес. И он издал такой вопль. Это был тотальный вопль. Так иногда кричат звери перед боем, а среди людей — сумасшедшие или самоубийцы. Это был никем и ничем не контролируемый крик, который начисто подмел и вычистил подсознание. Темные глубины Х-арна, в которых, как в древних складах, громоздился уже никому не нужный гниющий хлам, весь этот мусор накоплений, все это изжитое, пережитое, подавленное, втиснутое, исковерканное и непроявленное — все это теперь сплавилось в могучий пронзительный вопль и выбросилось вон, наружу, в черные бездны чужого леса. Вопль повисел немного в воздухе над головой Х-арна и уполз по вздыхающим сучьям снюхиваться с другими ночными криками и стонами. А у Х-арна было ощущение после этого вопля, что прохладный сквозняк прошел и по нему, внутри его, развеяв и унеся прочь настоявшийся в душе вонючий воздух. И Х-арн стал другим человеком. Этот тотальный психо-телесный вопль не просто помог ему выжить в этой ночи, в этом незнакомом месте, брошенным, преданным и одиноким, он изменил его так, что вчерашний Х-арн, встретившийся с сегодняшним Х-арном, даже не подал бы ему руки, как не подают руки не знающие друг друга люди. Х-арн сделал несколько физических упражнений, чтобы согреться. Сердце ответило нездоровым сильным биением: последние годы Х-арн редко занимался спортом. Х-арн решился: либо сейчас, либо он навеки останется на этом берегу. Лучше сейчас. Голый Х-арн подошел к воде. Вода была холодна, как глубокой осенью. Даже не верилось, что еще днем Лидия плескалась здесь, как в городском бассейне. Вода обожгла тело. Даже запах сероводорода почти не ощущался: казалось, что он заморожен. Вода обожгла тело, но это хорошо. Это прекрасно, Х-арн. Это значит, что я в воде и теперь можно плыть. Куда плыть, ты знаешь, а вода уже обожгла тело, и теперь выходить из нее нет смысла. Да и не так уж вода холодна, как кажется вначале. А, Х-арн? Умница Х-арн? Смельчак Х-арн. Счастливчик Х-арн. Это же надо было так сказать про него, Х-арна — счастливчик. Где сейчас этот толстячок со своим харкающим спутником? А холодновато, однако, но плыть можно. Плывем, Х-арн. А? Кто бы мог подумать? Плывем, Х-арн. Плывем. Плывем. Плывем. Не отвлекайся, Х-арн. Не думай ни о чем, кроме своей цели, только тогда ты не утонешь, Х-арн. Удачник Х-арн, счастливчик Х-арн, самоубийца Х-арн. Он плыл, а звезд над его головой не было видно. Их вообще не было в этом месте, звезд. Он плыл не то в воде, не то в черной краске. А звезд так и не было. Он так и не видел. Ну и черт с ними, звездами. И облаков не было. И черт с ними, с облаками. Главное — доплыть, а для этого надо плыть, работать руками и ногами. И он работал. Он плыл. А звезд не было. И облаков не было. И ничего не было, кроме воды, и холода, и черноты, и Х-арна, вымазанного этой чернотой, проглоченного ее мягкой коварной утробой, но все-таки плывущего, задыхающегося и уже готового утонуть. Но утонуть можно всегда. А плыть еще было можно. И Х-арн греб онемевшими руками, изредка глотая горькую, как желчь, воду, которая приводила его в чувство, давая понять, что утонуть совсем не сладко. Ему казалось, что он плывет всю ночь, а ведь днем он совершенно точно видел, что ширина этой реки не больше тридцати, ну пусть полста метров. Уж он-то, Х-арн, на нее насмотрелся. И если бы не огонек впереди, который все-таки, слава богу, приближался, Х-арн подумал бы, что он заблудился, поплыл не в ту сторону, плывет кругами. Но Х-арн плыл правильно, держа на огонек. Он и не знал, что он может так долго держаться на воде. Он плыл, а дело шло к рассвету. О господи, дело шло к рассвету! Потому «о господи», что теперь Х-арн доплывет. Он доплывет. А может, уже доплыл? Х-арн пошарил ногами дно, но провалился с головой в противную черную мглу. Вынырнул, отплевался. А небо уже просветлело, да как-то странно: не одной своей частью, там, где обычно восходит солнце, а все сразу стало нежно-розовое, с золотистыми прожилками. Х-арн плыл всю ночь. И вот он, берег. Х-арн вышел точно у домика лодочника, на том (теперь уже на этом) берегу. О господи! О господи! О господи! О господи — я приплыл. О господи, я, Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие. О господи, я, Х-арн, неизвестный тебе Х-арн, ненавистный тебе Х-арн, приплыл на этот берег, чтобы совершить возмездие во имя справедливости. О господи, я, Х-арн, твой любимчик и твоя рука, господи, стою на этом берегу, голый, мокрый, дрожащий. Я приплыл, господи. Я приплыл, господи, я приплыл, господи. Я приплыл.

Ты приплыл, Х-арн. Ты приехал на машине. Я приехал на машине? Ты приехал на машине, помнишь, Х-арн? Я приехал на машине?! Ты приехал на машине. Ты помнишь, Х-арн? Я помню. Бегай, бегай, чтобы согреться. Бегай, чтобы скорее согреться, чтобы двигались руки и ноги. Бегай, Х-арн. Помнишь, ты приехал на машине? Помнишь, ты выскочил, схватил ружье. Бегай, Х-арн. Наклоны влево, наклоны вправо. Скоро будет тепло, потом будет жарко. Потом будет очень жарко, Х-арн. Потом будет очень, очень, очень жарко, Х-арн. А что будет потом, не знаешь даже ты, Х-арн. Помнишь, как ты засунул патрон в ружье, подкрался к темному окну дачи. Помнишь, как тебя трясло? Помнишь, как ты ехал обратно, мечтал, куда бы врезаться. Ты был рад, что дача оказалась пуста? Ты доволен? Стрелять в пустоту бессмысленно. И словно по уговору, у вас с Лидией — ни одного слова на эту тему. Запретная тема, Х-арн. Но теперь эта тема развивается, милый Х-арн. Как в фуге Баха, она развивается, меняя регистры. Эта тема перед тобой, Х-арн. И дача не окажется пустой. И нужно согреться, чтобы руки и ноги могли двигаться, шевелиться. Прыгай, Х-арн, прыгай. Хорошее дело прыжки. Прыгай. Прыгай. Прыгай. Еще немного, и станет совсем светло. Прыгай, и станет светло. Прыгай. Прыгай. Прыгай.

Х-арн заглянул в невысокое окошко дачи. Собственно, можно было и не заглядывать. Но убедиться! Но схватиться рукой за косяк окна! Но подавить в себе стон! Но пулеметные удары сердца, и сладкая мука в животе, и страх, и ненависть, и желания! Агонизирующая свечка, словно цепляясь за жизнь, освещала небольшое пространство помещения тусклым мерцающим светом. Х-арн смотрел и смотрел, а свечка умирала, хлопая язычком огня, как бабочка крыльями. Она уже умерла, а Х-арн смотрел туда, где было темно после угасшей свечки. Но Х-арну не было темно. Внутренним зрением он видел запечатленную картину. Он видел грубо сколоченный стол без скатерти, весь закапанный свечой. Он видел лежанку и лодочника с Лидией на ней, валяющихся на шкурах. Огромный лук над лежанкой и колчан со стрелами. Лодочник на животе, сидящая на нем верхом Лидия. Лидия делает лодочнику шведский массаж, которому научил ее Х-арн.

Горы, морозное утро, пластиковые французские лыжи. Ослепительно яркий снег и множество людей в ярких лыжных костюмах, как елочные игрушки на белой вате. И эти оранжевые, огненные, голубые, синие, желтые нарядные игрушки носятся сломя голову разноцветными трассирующими снарядами. Да, слалом — это праздник. Да, слалом — это любовь. Это и праздник, и любовь, и гостиница, и ночь. И шведский массаж. Он как раз только научил ее этому. А после любви и слалома и снова любви и шведского массажа — сухое вино и кофе и одну («Нет, Х-арн, две». — «Ну ладно, так и быть, две».) сигаретки. Подумать только, и все это могло быть и сейчас. Какая глупость. Какая нелепость. Подумать только: нелепая случайность, автомобильная катастрофа! Чтобы теперь стоять в тоске, ухватившись рукой за косяк и подавив в себе стон и ярость, смотреть, как твой шведский массаж твоя жена делает твоему ненавистному врагу. Подумать только: они были еще так молоды. Куриный мозг за рулем «Жигуленыша». Два куриных мозга за рулем «Жигуленыша», и один из них — Х-арн. Смешно. Так же смешно, как смешон этот лук над лежанкой и колчан со стрелами. «И натянул он тетиву, и воссела медноострая и тонкая своим оперением». Кто он, лодочник, — разбойник? Или промышляет в лесах диким способом? Античный герой в Геракловой шкуре? Какая разница. Олимпийская стрельба из лука. Да, смешно, но не смешнее, чем два куриных мозга за рулем новеньких «Жигулей». А вон в том углу Х-арн (когда свеча еще горела) увидел какие-то брошенные на полу мешки, наподобие того, что унес на себе кентавр. Для денег — подумал Х-арн. А потом куда? Кому? Когда-нибудь я все узнаю. Сладко и страшно стало Х-арну при этой мысли.

Тем временем рассвело. Замелькали тени на том берегу, откуда недавно прибыл Х-арн. Это подошли первые шествующие. При мысли о том, что к переправе подошли люди, Х-арн вспомнил, что его одежда осталась на том берегу, вместе с единственным рублем в кармане. Но теперь уже поздно думать об этом. Думать надо о том, как вырвать Лидию из лап хищника. Лодочник в десять раз сильней, и ему ничего не стоит ударом кулака размозжить Х-арну голову. Может быть, есть смысл проникнуть в дом, пока он спит, и разбудить Лидию. И убежать с ней. Ведь они теперь на этой стороне. Правда, он перебрался, не заплатив пошлины, как бы контрабандно. Но одним преступлением больше — все равно отвечать за все грехи сразу.