Лгунья - Валери Виндзор

Нет, ответила хозяйка.

Они были похожи?

Нет, но сестры не обязательно похожи, правда? Нет, здесь дело в другом, но в чем именно, она сказать не может. В любом случае, они не были англичанками. Это были немки. Дочь рatronne, которая их обслуживала, это подтвердила. Они из Арнхена, сказала она.

Тогда, может, одна из них и украла сумочку англичанки, спросил полицейский.

Возможно. Они вели себя очень странно.

В каком смысле странно?

Рatronne объяснить затруднилась. Видимо, это заявление основывалось на том факте, что они много смеялись.

Полицейское расследование сразу переместилось в район Лиможа. Были прочесаны реки и пруды. Пресса в течение нескольких недель проявляла нездоровый интерес к результатам поисков.

В этом белом месте, где я себя обнаружила, я тихо плыла по течению. Я улыбалась и держала руки сложенными на груди. Мои волосы плыли следом. Где-то вдалеке раздавался прекрасный звук. Я так и не поняла, было ли это хоровое пение, или какой-то оркестр. Кажется, я не идентифицировала этот звук с музыкой. Кажется, я вообще ни с чем его не идентифицировала. Просто он был почти невыносимо прекрасным. Иногда мне казалось, что что-то болит, но я не была в этом уверена. Я не знала, боль это на самом деле, или глубокая печаль, или это имеет какое-то отношение к природе самого звука, но возникало это всегда ненадолго.

Однажды я услышала, как голос отчетливо произнес: «Мисс Масбу?» — но я находилась так далеко, что даже не подумала ответить. И вообще, это не мое имя, зачем же отвечать? Обращались не ко мне. У меня совсем другое имя. Я пыталась вспомнить его, но не могла. Это не имело значения. Оно мне было не нужно.

В другой раз, когда я тихо плыла по длинному, заросшему тростником ручью, я без всякого предупреждения очутилась на каменистой отмели: спину оцарапали колючие камни, зазубренные, острые как бритва, скалы. Внезапная мучительная боль пронзила все тело от шеи до ступней. Я вскрикнула. Я была в ярости. Но потом услышала вдалеке звук, похожий на пение, и ручей постепенно становился все глубже и глубже, пока не превратился в тенистый пруд, я снова мягко плыла сквозь струящиеся водоросли, и вода согревала меня и баюкала.

Однажды, помню, поймала обрывок мысли, имя: Тони. Но оно для меня ничего не значило, и я его отпустила, оно отцепилось и уплыло от меня прочь во тьму воды, и там утонуло.

Это было очень приятно — бездумное, расслабленное состояние бесконечного дрейфующего плавания. Я была счастлива. Я лежала почти на дне глубокого пруда, течения остались выше, выше осталась даже сама возможность движения, а я спокойно отдыхала в ложе из легких водорослей, сонно паря во времени, и вдруг неожиданно и совершенно против желания начала подниматься, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, — меня стремительно тащило вверх сквозь толщу воды. Что-то силой заставило меня преодолевать гравитацию, и боль от этого была невыносимой. Я этого не желала: мне хотелось и дальше дрейфовать со сложенными на груди руками и развевающимися в воде волосами. В гневе, оттого что меня побеспокоили, я лягалась, махала руками и сопротивлялась, но продолжала свой головокружительный подъем по спирали. Я открыла рот, чтобы кричать, но в него хлынула вода. Я стала отплевываться и закашлялась. Нестерпимая боль разрывала все тело. Мне показалось, что я сейчас взорвусь. Послышался звук разбиваемого стекла, и я выскочила на поверхность, как пробка из бутылки, и шлепнулась на кровать, сухую и горячую, как печка.

Я лежала в просторной белой комнате, в комнате с высокими стенами, отлого уходящими вверх, в вечность, в комнате, такой же неизмеримо огромной, как моя боль. Мне даже показалось, что эта комната и есть моя боль, так точно она повторяла границы её владений. Женщина в черном отделилась от двери и направилась ко мне, и каждый её шаг из далекого далека был для меня смертельной мукой. Я закрыла глаза и сосредоточилась на желании плыть по течению. Или парить в воздухе. Что угодно, лишь бы не эта невыносимая плотность пространства.

— Doucement, — мягко сказала женщина. — Doucement.[41]

Я открыла глаза и постаралась сфокусировать на ней взгляд, понять, кто она, но эти усилия меня утомили. Она взяла меня за запястье. Оно вяло висело где-то вдалеке. Провода и трубки отходили от него к далеким аппаратам. Я всхлипывала от боли, как дитя, будто эти всхлипывания заставят кого-то могущественного пожалеть меня и избавить от боли. Я звала маму, давно покоящуюся в земле. Я хотела, чтобы пришел кто-нибудь с бутылками горячей воды и утешениями, но никто не шел. Я плакала, потому что, несмотря ни на что, была здесь; одна нестерпимая секунда тянулась за другой, а я все ещё была здесь; потому что я потеряла способность слышать прекрасный звук и плыть по течению; потому что не могла вынести столько боли.

Много позже появился человек в белом.

— Добрый вечер, — сказал он. — Как вы себя чувствуете?

Он говорил по-английски, но это не помогло. Слишком много времени уходило на то, чтобы до меня дошли значения слов; они так странно наслаивались друг на друга. «Как вы себя чувствуете?» какое абсурдное и трогательное сочетание звуков. Я повторила их про себя.

Как я себя чувствую? Я чувствовала себя каждой частичкой кожи, ушами, горлом, языком. Чувствовала себя кишками, костями, волосками на руках…

Он коснулся моей руки.

— Мисс Масбу? — позвал он. — Вы очнулись?

— Нет, — сказала я, имея в виду, что меня зовут не Масбу.

Он сел. От звука стула, проехавшегося по паркету, у меня даже зубы заболели.

С минуту он сидел в молчании. Мой взгляд медленно фокусировался на нем.

— Вы помните, что случилось? — спросил он чуть погодя.

Я хотела заговорить, но произносить слова оказалось трудно. Единственное, что я смогла выговорить, было «нет».

— Вы попали в аварию, — объяснил он. — Простите, конечно, я должен был представиться. Доктор Вердокс. Гай Вердокс, — говорил он медленно, словно понимая, как мне трудно. — Авария на дороге, — сказал он. — Вы сидели за рулем машины, которую взяли напрокат в Кале. Это вы помните?

— Нет, — сказала я, имея в виду, что никогда не брала напрокат машину в Кале.

— Лопнула шина. Вы потеряли управление.

— Да, — сказала я. По крайней мере, в этом он не ошибся.

Он, похоже, остался доволен. Похлопал меня по руке.

Совершив неимоверное усилие, я попыталась задать вопрос.

— Девушка… — начала я.

— Мисс Хьюис. Да. Она была… — он замолчал и откашлялся. — Вы её знали?

— Нет, — сказала я, доведенная до изнеможения всей этой чепухой, этой путаницей ничего не значащих слов. Что ещё за мисс Хьюис? О ком он, черт побери, говорит? Он, наверное, спутал две разных аварии. — Нет, нет… Нет…

— Катрин Хьюис. Да. Она путешествовала вместе с вами, — он кивал мне, подбадривая.

— Нет, — сказала я. И попыталась объяснить, что все было совсем по-другому, что это я голосовала на шоссе и остановила попутку. Голосовала… — сказала я, хотя едва слово попало мне на язык, оно тут же потеряло всякий смысл. — … Голосовала…

— Ага, понимаю. Понимаю. Она просила её подвезти.

Я начинала злиться.

— Нет! Я… Я…

— Не торопитесь. Так и должно быть. Это из-за лекарств.

Его доброта меня растрогала, и я заплакала. Мне нужно было поговорить с Крис. Крис все разъяснит. Я не могла. Не могла сконцентрироваться, мешала боль. Не могла заставить слова подчиняться.

— Где она? — я попыталась сесть, но ничего не получалось.

Он нежно похлопывал меня по руке и, не сводя глаз с костяшек моих пальцев, с поразительной тактичностью пояснил — почти шепотом — что мисс Хьюис погибла в автокатастрофе.

— Нет, — сказала я, потому что это уже становилось смешным, я не могла совладать с ситуацией, опять не могла удержать руль. — Нет, не Хьюис. Крис. Крис Масбу.

По какой-то неясной причине этот ответ, кажется, порадовал его.

— Хорошо, — сказал он. — Просто отлично. — Он посветил мне в глаза маленьким фонариком, ослепил меня. Серая тень двигалась за его спиной. Сестра Мари-Тереза даст вам снотворное.

Я закрыла глаза. Снотворное мне не понадобится. Я и так вымоталась до предела.

— Нет, — сказала я, но меня, похоже, никто не слушал, и вскоре после этого боль ушла. Я стала легкой, как воздух, и поднялась над кроватью, и воспарила над мебелью. Когда я проснулась в следующий раз, день был уже в разгаре. За ночь комната, вероятно, уменьшилась, и стены теперь стояли прямо и заканчивались, как им и положено, потолком. Сестра сидела на стуле около окна и шила.

— Все болит, — возмущенно сказала я. Боль перестала заслонять собой мир, только досаждала.

Она обернулась ко мне.

— Je regrette, Madame, je ne parle pas anglais.[42]

Она отложила шитье и вышла из комнаты. Спустя несколько минут прибыл доктор Вердокс. Он оказался очень молодым человеком с рыжими волосами, вчера я этого не заметила.