Здравствуй, комбат! - Николай Матвеевич Грибачев

— Да не разводи ты бюрократию, капитан! Я кадровый военный, боевой устав знаю. Но ведь и смекалка должна быть!

— И что ты смекнул?

— Что воевать всерьез мы здесь не собираемся. У нас даже артиллерии порядочной нет, только противотанковая. И это только во-первых.

— А во-вторых?

— Во-вторых, не хочу строить оборону для немцев — придут и сядут на готовое. Пусть сами потеют, я им не батрак.

— Как знаешь, — сказал я. — Мне в дискуссии с тобой входить времени нет. Доложу.

— Доносик? Я понимаю, что ты привык в гражданке строчить входящие-исходящие, но тут ведь война. Может, учтем, а, капитан?

— Нет, не учтем.

Он посмотрел мне в глаза, усмехнулся, сказал примирительно:

— Ладно, поработаем. Черт с ней! Мне чужих мозолей не жалко, я-то сам копать не буду. А ты там не очень нажимай. Заметил, дескать, некоторые упущения, дал указания, приняты к исполнению… И пойдем поужинаем. Не бойся, спиртного не будет, одно молоко. По степи брошенные коровы бродят, а тут у меня дояр нашелся…

Ужинать я не стал, но дивинженеру доложил примерно в таком роде: «Некоторые упущения, даны указания, приняты к исполнению». При этом я был совершенно уверен, что Вадим Шершнев, как говорится, до центра земного шара закапываться наверняка не станет, но и не подведет — в конце-то концов он малый не дурак, понимает, что за прорехи придется расплачиваться собственной шкурой. Но и при всех смягчениях меня не покидало некоторое чувство вины перед Вадимом — словно я все же пытался ему подставить подножку, набрасывая на него какую-то тень. А ведь опыт войны был и у меня самого не больше — без году неделя. Кстати сказать, не понравился мой доклад и командиру дивизии — он, как многие другие, любил Вадима Шершнева и считал, что из него выйдет прекрасный боевой офицер. И поэтому, вероятно, так получилось, что, когда майор Доломанов сообщил комдиву мои соображения, тот хмыкнул: «А не фантазер у тебя комбат саперного?»

События как будто подтверждали такое мнение комдива. Спустя сутки немцы атаковали позиции батальона, бросили несколько танков, но батальон выдержал и даже не понес значительного урона. Поскольку для дивизии это была первая стычка с немцами и они убрались не солоно хлебавши, да еще потеряв два танка, в полку и в штабе дивизии наметилось приподнятое настроение. Поговаривали даже, что наиболее отличившихся солдат и офицеров представят к наградам, Вадима Шершнева — тоже.

Но гром этой победы, имевшей больше моральное, чем военное значение, раздавался всего одни сутки.

Назавтра с утра, узнав, что о его храбрости говорят в дивизии и вроде собираются представить к ордену — а ордена тогда давались куда как туго! — Вадим Шершнев послал ординарца на левый берег Дона за «дымкой», местной самогонкой, которая по хуторам и станицам водилась в изобилии. Он считал, что такое дело — первый успешный бой — обязательно надо «спрыснуть», тем более что немцы, не преуспев в атаке, как сквозь землю провалились. Лишь много после, когда мы стали брать пленных, все стало понятно: бросая на первых порах все силы на главное направление, немцы не слишком заботились о флангах и наносили удары проходящими частями — лишь бы очистить правобережье. Так и получалось, что сегодня они атаковали батальон, а на следующее утро степь перед ними была пуста, хоть шаром покати, и только у горизонта висело бурое марево то ли боя, в котором погибали наши арьергарды, прикрывавшие отступление в глубину излучины, то ли пыли, взметенной ветром, — мы не знали. И солдаты шершневского батальона отсыпались, лузгали подсолнухи да слушали, как посвистывают возле своих нор суслики. И вместе с ними слушал Вадим Шершнев и смотрел, лежа на спине, в белесое, выцветшее небо, истекающее зноем, и томился скукой…

Ординарец вернулся в час — ходил в хутор за несколько километров от Дона, да и реку одолевал не по мосту, а переплывал на лодке выше, как повелел комбат: «Начальству глаза не мозоль, действуй, как в разведке!» Принес две бутылки, больше не достал — часть казачек выселили из фронтовой полосы, часть скрывалась в лесах, чтобы к ночи вернуться, хорошо, что бабка одна попалась с запасом — сидит дома, приказов не признает, твердит свое: «Моя смерть на пороге, искать не надо». В три часа Вадим Шершнев потребовал еще «дымки», но ее не было. Тогда он отыскал адъютанта, который, лежа на животе у окопа, колдовал над картой, сказал:

— Поскучай тут без меня, я — в штаб полка.

— Вызывали?

— Да. Звонили.

— Зачем?

— Понятия не имею. Начальству виднее.

— Перегаром от тебя несет за версту. Ничего?

— Пока дойду, выветрится.

— Смотри сам..

— Смотрю…

Оставшись один, адъютант не переставал размышлять об этом внезапном звонке. Вызывать командира батальона, обороняющего плацдарм, на другой берег? Гм… Что-то он о таких случаях не слыхал и не читал. Иное дело — комиссар: того действительно вызвали сегодня утром на совещание. Но у него и другой круг обязанностей: должен снабжать батальон самой разнообразной информацией, которую по телефону не передашь, живет постоянно под градом вопросов. Ему без этого нельзя, хотя и в бою он со всеми вместе. С комбатом иначе. И к тому же он выпил… Так как сомнения не давали ему покоя, адъютант разбудил связного, который минут двадцать назад сменился и теперь видел первый сон в щели от бомбежек, спросил:

— Из штаба полка на твоей смене звонили?

— Нет.

— Припомни. Может, комбата вызывали?

— Нет.

— Память не заспал?

— Что вы!..

Еще больше встревожившись, адъютант лихорадочно решал: «Что делать? Сообщить в штаб полка? Но если комбат ушел без разрешения, худо будет, совсем худо. Послать вслед порученца? Но что он сможет сделать? Ничего. Вызвать по телефону комиссара? Но разговор станет достоянием связистов». В конце концов он написал записку комиссару, чтобы тот нашел и вернул комбата, — написал, не зная, что комиссару эта записка будет стоить крови. Вручая ее связному, наказал:

— Только лично! Если иначе нельзя будет, проглоти, но никому не показывай. И лети так, словно у тебя под босыми ногами раскаленное железо. Марш!..

Связной сделал все, что мог, но отыскал комиссар# уже в конце дня, когда по Задоныо, споласкивая серой водичкой перелески и накаленные дороги, полились сумерки. В ботинки связного, пока он мыкался между хуторами, натекал песок, ноги горели, словно он в самом деле шел по раскаленному железу, от голода подвело живот. Он надеялся передохнуть, выпросить у какого-нибудь солдата хоть кусок хлеба, но