Октябрь 1917-го. Русский проект - Вардан Багдасарян

Состояние цивилизационного кризиса в поздней Российской империи иллюстрирует отношение к «армянскому вопросу». Армяне, казалось бы, выступали традиционно в качестве форпоста России на Кавказе. Они поддерживали Российскую империю в региональных войнах с Османской и Персидской империями.

Ухудшение позиции российского государства в отношении к армянам приходится уже на начало правления Александра III. Через год после вступления на престол император дает указание новому министру внутренних дел Д. А. Толстому предпринять действия против армянского национализма. Принятые меры касались, в частности, закрытия части армянских школ. Российская империя не нашла возможным выступить против Османской империи во время «хамидийской резни» армян в Османской империи в 1894-96 гг. Занимавшему в тот период времени пост министра иностранных дел князю А. Б. Лобанову-Ростовскому приписывались слова: «Нам нужна Армения без армян». На период с 1895 по 1905 годы приходится нахождение в должности наместника Кавказа князя Г. С. Голицына, единственного из череды российских наместников, занимавшего антиармянскую позицию, близкую даже к армянофобии. В публицистике того времени армянофобскую позицию с использованием расистских доводов занимали В. Л. Величко, А. С. Суворин, И. Г. Чавчавадзе. Величко писал, что неблагонадежность армян определяется расовым инстинктом ненависти к любой государственности.[55] Конфликт с российскими властями приобрел наибольшую остроту в 1903 году в связи с реализацией императорского указа о конфискации имущества армянской церкви.[56]

Режим не смог идеологически самоопределиться. Выбор между европеизационными и неославянофильскими установками так и не был совершен. В результате не только западники, но и сторонники православной монархии относились к Николаю II резко критично. Обратимся к оценкам ведущего теоретика российского монархизма начала XX века Льва Тихомирова: «Промелькнуло царствование Александра III. Началось новое царствование. Нельзя придумать ничего более противоположного! Он просто с первого дня начал, не имея даже подозрения об этом, полный развал всего, всех основ дела отца своего и, конечно, даже не понимал этого, так значит, не понимал, в чем сущность царствования отца. С новым царствованием на престол взошел «русский интеллигент», не революционного, конечно, типа, а «либерального», слабосильного, рыхлого, прекраснодушного типа, абсолютно не понимающего законов жизни. Наступила не действительная жизнь, а детская нравоучительная повесть на тему доброты, гуманности, миролюбия и воображаемого «просвещения» с полным незнанием, что такое просвещение. И вот началась за чепухой чепуха, началось все распадаться то внутри, то извне…» [57]

Казалось бы, царь лично тяготел к православной традиции. Одно время его даже посещала мысль оставить царский престол и стать патриархом. Но православие Николая II не имело глубоких мировоззренческих оснований. Его религиозность являлась в большей степени склонностью к суевериям. Этим объясняется влияние на царя западных эзотериков типа Филиппа Вашода и Папюса. Плохо увязывается с образом православного святого факт посвящения Николая II Папюсом в члены Ордена мартинистов. А без православной теологии сама идея самодержавной власти как помазанничества Божьего лишалась смысла.

Создаваемый сегодня в отношении Николая II образ православного государя мало соответствует действительности. Увлечение императора оккультизмом говорит о том, что воззрения его были достаточно далеки от ортодоксального православия. Отношения между ним и церковными иерархами были достаточно напряженными и противоречивыми. Царский указ об «укреплении основ веротерпимости» был воспринят в церковной среде крайне враждебно. С резким осуждением его выступил, в частности, св. Иоанн Кронштадтский. Лейтмотивом оценок царского указа были слова сенатора А. Н. Нарышкина: «Он предал православие».[58] Не любимая в народе царица Александра Федоровна, по-видимому, оказывала влияние на супруга не только в вопросах двора и политики, но и в мировоззренческом плане. А воззрения императрицы на православный клир являлись типичным взглядом лютеранки: «Духовенство не только не понимает церковно-государственных задач, но не понимает даже веры народной, не знает народных нужд и потребностей… Особенно архиереи… Служители Церкви… не умеют привязывать к себе ни интеллигенцию, ни простой народ».[59] Итак, для оппозиции Николай II был однозначно враг. Но и для консервативных сил он не являлся своим. Судьба его, по сути, была уже предрешена в 1905 г.

Развиваемая при Александре III идея русской национальной модернизации стала при последующем царствовании пробуксовывать. Эта пробуксовка была связана с отсутствием государственной воли для осуществления движения по намеченному пути. Главная, стоящая на повестке дня задача заключалась в синтезе модернизационных потенциалов развития с традиционными для России ценностями и институтами жизнеобеспечения. Именно такого соединения достичь не удалось. Намеченная при Александре III тенденция синтеза оказалась прервана. Во вторую половину 1890-х гг. страна по инерции прошлого царствования еще казалась достаточно успешной. К революции 1905 г. разбалансировка России между полюсами традиционализма и модернизма достигла критической точки. Далее из состояния кризиса Российская империя так и не вышла. Для этого выхода требовался соответствующий масштаб государственного разума и государственной воли. Ни того, ни другого у Николая не было.

«Либеральствующий интеллигент на престоле», – так оценивали Николая II консерваторы. Для них он «своим», лидером монархической партии не являлся. Обвинения в его адрес состояли не столько в том, что он не имел волевого характера или устранился от ведения государственных дел в пользу семейного очага. Его обвиняли за курс либерализации, извращении самого смысла самодержавной власти в России. История падения николаевского режима поучительна для современной российской власти – нельзя сидеть на двух стульях одновременно. Нельзя быть одновременно и либералом, и сторонником российского великодержавия. Сидение на двух стульях угрожает перспективой провалиться между ними, оказаться без какой-либо опоры. Так, всеми оставленный и преданный, был свергнут с престола в феврале 1917 года Николай II.

Государственная власть не смогла не только опереться на идеологический фундамент, но и оседлать передовые достижения науки. Научные разработки при принятии государственных решений не брались в расчет, отсутствовала сама система связи власти и научного сообщества. Многие сделанные в России изобретения не были своевременно запатентованы и внедрены в производство. Их патентовали иностранцы, и Российская империя была вынуждена впоследствии ввозить соответствующие технические новшества из-за рубежа. Блокировался пропуск в академическую элиту наиболее передовых российских ученых, уступавшим продвигаемым вверх по служебной лестнице посредственностям. Среди академиков дореволюционной Академии наук нет имен Н. И. Лобачевского, Д. И. Менделеева, Н. Е. Жуковского, Н. И. Пирогова, С. П. Боткина, В. И. Даля, К. Э. Циолковского, А. Г. Столетова, А. С. Попова, П. Н. Яблочкова, А. Ф. Можайского, В. С. Соловьева, Н. Я. Данилевского, С. В. Ковалевской. Многие выдающиеся российские ученые, отчаявшись в борьбе с бюрократией и ретроградством, уезжали работать на Запад, где для них создавали специальные лаборатории, предоставляли широкие возможности творчества. А между тем Россия оказывалась все более в положении технологического аутсайдера. Русско-японская и Первая мировая войны воочию продемонстрировали связь технологического аутсайдерства с военными поражениями. Это наглядно видно, в частности, по темпам военного самолетостроения в воюющих державах, а также росту доли закупаемых Россией пулеметов у США на нужды русской армии.[60]

Россия предъявляла миру целую группу величайших ученых. Однако материальной и людской базы для внедрения их открытий не существовало. По совокупному числу научных работников Российская империя отставала от США в 3 раза. По такой важнейшей для третьего и четвертого технологического уклада отрасли хозяйства, как химия, отставание от Соединенных Штатов было и вовсе 12-кратное, а от Великобритании и Германии – 6-кратное. Инновационный прорыв был бы в этих условиях невозможен. Для осуществления модернизации на повестке дня стояла задача смены модели государственности. Власти между тем демонстрировали неготовность к таким изменениям. Модель традиционного общества могла показаться более нравственной, соотносящейся в большей степени с идеалом патриархальной семьи. Но ее сохранение в условиях мировой империалистической экспансии грозила России геополитическим разгромом.[61]