Царь Саул - Валентин Пронин

За изгородями из дикого камня росли гранатовые деревья, инжир и виноград — то обнимающий лозой ствол тутовника, то свисающий гроздьями вместе с ветвями, осыпающими сладкие ягоды, или подпёртый толстыми жердями. Несмотря на раннее время, селяне, едва прикрытые кусками выцветшей ткани, уже гоняли по пашням высокорогих быков, волокущих соху с бронзовым сошником. Другие взмахивали мотыгой на огородах, сажая лук, чеснок, редьку, чечевицу и коноплю. На открытых площадках вызревали оранжевые тыквы. Кое-где под дымком очага чернели хижины, сложенные из нетёсаных камней. Играли полуголые дети, женщины в выгоревших рубахах толкли зерно в каменных ступах. Наконец посреди сизых холмов, на которых, словно рассыпанная пригоршня белой и коричневой фасоли, паслись овцы, возник город, окружённый стеной.

Улицы его кривились, изгибались, поднимались на разную высоту, неся, будто ступени, тесные домики с плоскими крышами, громоздившиеся башенками в строениях знати, и особенно заметный обширный дом главного судьи. Там, у ворот, прохаживались бородатые воины со щитами и копьями.

2

От городских ворот Рамафаима расходилось несколько дорог. По ним на ослах и мулах, запряжённых в двуколки, везли в город грузы и продовольствие. По этим выщербленным путям брели терпеливые паломники, чтобы принести жертву Ягбе на горе с плоской вершиной и старинным жертвенником.

И нескольких десятках шагов сбоку от одной из таких дорог находился колодец. Это был обильный источник, обложенный большими камнями, с протоптанной к нему отдельной тропинкой. Это был «внешний» колодец, здесь запрещалось поить скот. Коров и овец подгоняли с другой стороны города к другому колодцу, и там, из-за первенства в желании напоить своё стадо, чисто дрались ражие пастухи.

Но этот «внешний» колодец всегда отличался чистотой. Сюда, как правило, приходили девушки с медными кувшинами. Они, конечно, тоже иногда препирались и ссорились. Но чаще хихикали, сплетничали и, прежде чем наполнить свои кувшины, сообщали одна за другой множество важных и неважных новостей, и особенно тех, которые имели отношение к сватовству или замужеству какой-нибудь известной всем присутствующим девицы. Ещё охотнее, прикрывшись ладошкой для секретности, они рассуждали о не очень целомудренных поступках некой красотки, замужней или ещё свободной, и тогда их родственникам приходилось долго ждать свежей колодезной воды. Она грелась в медном кувшине на солнце, покуда посланная к колодцу «дщерь рамафаимова» выясняла подробности чьих-то шашней.

Вот к этому-то колодцу и приблизились трое мужчин. Первый, в сером плаще с откинутым куколем, громадный статный силач, опиравшийся могучей рукой на толстый посох и придерживавший за плечом пустой мешок. Другой, значительно ниже ростом, на вид моложе, но тоже крепкий молодец и тоже с мешком и палкой. Третьим, ковылял обтрёпанный коротыш в выгоревшем лиловом кидаре с седоватой бородой клином.

Встретившаяся этим трём у колодца жизнерадостная группка молоденьких девушек с кувшинами обратила на пришельцев пристальное внимание. Правда, от сумрачного взгляда высокорослого красавца они явно смутились и даже притенили краешком покрывала нижнюю часть своих смуглых лиц. Зато второй, кудрявый, с плоской войлочной шапочкой на макушке, снискал их доверие.

Это были простенькие горожанки, ещё не ставшие матерями семейств, большую часть дня проводившие за прялкой, или у ткацкого станка, или помогая старшим женщинам по хозяйству на кухне, в хлеву, на огороде.

Кроме простой холщовой рубахи и цветного платка, они украшали себя голубыми фаянсовыми браслетами и ожерельями из синего апатита. Волосы у них были довольно коротко острижены, но от висков оставлены две длинные пряди, вольно вьющиеся ниже плеч. Это, конечно, местная, а, может быть, и хананейская мода, потому что в селениях колена Бениаминова девушки волосы не стригли, а заплетали в три косы — две за ушами и одну на затылке.

Две местные жительницы казались более миловидными, четверо похуже, но все шестеро выглядели стройными и подвижными. Пятеро имели косицы чёрные, будто смоляные. Одна — рыжеватые, зато смотрелась, как самая хорошенькая. Вообще-то они были обитательницами оживлённого города и сразу сообразили, кто здесь главный.

— Мир вам, — сказал, улыбаясь Бецер, — Мир вам, девушки.

— Мир и вам. Откуда идёт господин? — Рыжеватая посмотрела на Саула.

— Из Гибы, — ответил Саул без улыбки, будто в предвестии чего-то весьма важного, к чему он внутренне себя готовил, поэтому его взгляд не согревала даже девичья пригожесть.

А нам бы узнать про великого прозорливца, — сразу взял быка за рога Бецер. — Нам бы его найти.

Тут девушки затараторили, перебивая одна другую, потому что путников интересовало благочестивое дело, а в этом уж все они прекрасно разбирались.

— Прозорливец, господин наш и судья, в городе, — сообщила рыжеватая и почему-то засмеялась.

— Но вы должны поторопиться. Прозорливец со своими гостями идёт на гору, ибо сегодня у народа жертвоприношение, — подхватила её сообщение девушка Аби, более высокая, более серьёзная, а глаза её чёрные, влажные, немного косили.

— Идите в город и застаньте его, пока он не совершил жертвоприношение и не начал обед. — Это говорила уже Махла, шустрая, горячая, сухонькая.

— Народ не начнёт есть, пока прозорливец не благословит жертву. Потом он с гостями вернётся, и тогда приступят к еде званые на торжество, — заключила четвёртая, Мегатабель, а две оставшиеся девушки кивали и показывали на город, уперев для удобства свои кувшины в бедро.

С поклонами благодарности мужчины оставили девушек у колодца. Прежде чем набрать воды, девушки долго смотрели им вслед. Особенно поразила их внешность и рост Саула. Обсуждая достоинства этого силача и красавца, они прищёлкивали языками, делали большие глаза и растопыривали пальцы свободной руки. Впрочем, кое-кому приглянулся и весёлый, совсем молодой Бецер. А вот злосчастный Гист не удостоился их внимания.

Пройдя некоторое расстояние от колодца к городу, Саул остановился.

— Послушай-ка, Бецер, — сказал он, снова нахмурившись, — ведь у нас нет ничего, чем можно отблагодарить прозорливца. Как и буду спрашивать про ослиц, если нет подарка за пророчество. Нет, надо поворачивать домой.

— К сожалению, я не смогу помочь, — пробормотал Гист, хотя мл его рассказа и так ясно складывалось, что разбойники всё у него выгребли. — Однако прошлый раз он ничего не требовал.

— У меня припрятана четверть шекеля серебра, — заявил, приосанившись, Бецер. — Этого достаточно для подарка. Прими от меня, господин мой. Лишь бы прозорливец указал, где ослицы. А то ведь сколько сейчас пророчествует разных людей… Но хороших, сильных пророков — поди найди. Только головы морочат простакам. Меня-то им не провести, я платить зря не стану. Другой раз придут такие болтуны: и в засуху урожай предрекают, и бесплодной женщине сына выносить предвещают, и клянутся, что хромые побегут, слепые прозреют, расслабленные встанут с постели от их молитв и заклятий… Поют, пляшут, на свирелях играют, на арфах бряцают… И все пророчествуют именем бога всемогущего Ягбе… Корми их, пои, подарки подавай и медь с серебром из кошеля доставай… Ну а на самом деле все они обманщики, если копнуть глубже. И никакой силы Ягбе им не даёт… Вроде как известному хананейскому колдуну Хаккешу его смрадные баалы…

— Что за хананейский колдун? — Гист задал свой вопрос неспроста: его всегда увлекали проявления необычайного, какие ему приходилось наблюдать у жрецов Египта и Вавилона, у халдейских магов[30] или чревовещателей африканской страны Куш. Правда, ко многим чудесам в храмах, поражающим тысячи паломников, он относился скептически. Иногда с осторожным недоверием. Знал: в большинстве случаев это хитроумные фокусы и красочные представления для одурманивания тёмного народа и невежественных вельмож. Впрочем, с юности занятый изучением таинственных знаков, поисками сокровенного смысла в каменных скрижалях и барельефах древности, где с изображениями царей соседствовали клиновидные письмена, или в папирусах с рисуночными надписями и многозначащими символами, Гист улавливал крупицы действительно непреходящей мудрости. Только редкие посвящённые передавали их из поколения в поколение избранным.

— Хаккеш жил в Ершалаиме. Он отрастил пышную бороду до колен, и говорят, у него был такой страшный голос, что от его крика шарахались разъярённые быки, а как-то раз подкравшийся к овцам лев испугался и убежал в степь, — стал рассказывать Бецер. — Про Хаккеша говорил купец из Ершалаима, который приезжал к нам за пшеницей. Однажды Хаккеш узнал, что у соседа умерла дочь. Не болела, не падала с высоты, никакого вреда никто ей не делал. А вот легла спать и не проснулась. В доме плач, стоны, скорбь по нечаянно умершей девице. Соседи толпятся, женщины рыдают, бьют себя в грудь, рвут на себе одежду. Тут вошёл Хаккеш, всех растолкал, узнал в чём дело. Спрашивает отца: «Давно умерла?» — «Уже полдня прошло». Хаккеш приблизился к ложу умершей, дотронулся: холодная, окостенела. Тут колдун покраснел весь, будто гранатовым соком умылся, да как завопит громовым голосом, от которого штукатурка осыпалась. Люди ничком попадали и надолго оглохли. Завопил Хаккеш: «Вставай, Юдит, дочь Балака!» Мёртвая открыла глаза. А он опять: «Вставай, я тебе повелеваю!» И девица встала, вышла из комнаты и спрашивает мать: «Что это столько народа собралось к нам?» Откуда ни возьмись налетели стаей летучие мыши и ну по дому метаться… Вверх-вниз, в окно-из окна и обратно. Хаккеш засмеялся: «Опоздали, лукавые демоны… Не успели утащить душу девицы во владения Намтара[31], в царство смерти. Там у них солнце чёрного цвета и всё вокруг усыпано пеплом, иссохшим калом, прахом и грязью. А ну, кыш отсюда, уроды вонючие, пока я вас не превратил во вшей и клопов!» Тут летучие мыши мигом улетели и скрылись.