Смерть в Сонагачи - Рижула Дас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глядя на брата, Лали чувствовала, как разливается в ней неизбывная нежность. Она промыла чечевицу второй раз, затем третий, медленно перебирая пальцами красные зерна в мутной воде.
— А как же девочки? — произнес он голосом чуть громче шепота, словно побежденный еще до начала сопротивления. — Если я не заплачу за книги в этот раз, они больше не смогут ходить в школу. Там хотя бы обеды… — Он совсем сник.
Лали вздохнула, после чего заметила с некоторой злостью:
— С чего вдруг ты заговорил о школе? Разве я когда-нибудь говорила, что им не нужно учиться?
Она хотела добавить, что, если дела пойдут совсем плохо, девочки могли бы переехать к ней. В Сонагачи была школа, и, что бы кто ни говорил, дети секс-работниц могли рассчитывать на лучшую жизнь: кто-то стал врачом, кто-то пошел в журналистику. Но она знала, что не сможет переубедить брата. На двенадцать лет младше, он почти годился ей в сыновья, да она и относилась к нему как к сыну. Впрочем, даже сейчас он не остался бы у нее и на одну ночь. Лали полагала, что его жена скорее перережет девочкам горло и сбросит их в реку, чем отправит сюда. Но она не обижалась на нее. Напротив, даже испытывала некоторую гордость. Жену брата она никогда не видела, но, когда он пришел рассказать ей о предстоящей женитьбе, позаботилась о том, чтобы мальчик ушел с парой золотых сережек для невесты. Ей было интересно, отдал ли он их своей избраннице, сказал ли, откуда они взялись? Знала ли вообще эта женщина о ее существовании? Но расспросить брата она не решилась.
— А еще крыша, — продолжал он. — В прошлый муссон часть кровли обвалилась. Я собирался починить, но в тот год люди ростовщика…
— Сколько? — перебила его Лали.
Брат замялся, посмотрел на нее, но она повернулась к нему спиной, зажигая маленькую газовую горелку.
— Пятьдесят тысяч, — произнес он, заставив Лали внутренне содрогнуться.
Она подула на горелку, полыхая от ярости, которую выплескивала в войне с невидимыми засорами, сгоревшими кусочками пищи и непокорной грязью.
Потом она сидела рядом с ним и смотрела, как он ест.
— Дай мне месяц. Я посмотрю, что можно сделать. Ты подождешь месяц? — спросила она.
Брат кивнул, жадно запихивая в рот рис.
Лали положила ему на тарелку еще риса и остатки овощей. Он поднял глаза, услышав скрежет ложки по дну железной миски — хорошо знакомый им обоим глухой звук, означающий пустоту. Их натренированные уши улавливали его с самого раннего детства.
— С мамой все в порядке, — заговорил он вполголоса, избегая смотреть на Лали. — Немного лучше в этом месяце. Артрит не проходит, но она держится.
Лали кивнула. Она никогда не спрашивала о матери, но брат все равно вставлял несколько слов, прежде чем уйти. Она обратила внимание на проблески седины в его щетине и поразилась этому несвоевременному проявлению возраста. Кто-то взял да и поместил болезненную тощую фигуру ее брата, мальчика с широко раскрытыми глазами и сопливым носом, в невидимую камеру, где он состарился, превратившись в усталого неудачника, который привык тихо и смиренно проигрывать.
Она не знала, как он нашел ее в первый раз. Однажды кто-то из девушек привел его, сказав, что он искал ее на улице. Его голова была обрита наголо, а из одежды на нем болталась лишь белая набедренная повязка, запачканная во время путешествия в Калькутту. Лали уставилась на него. Нырнула в океанические глубины своей памяти, выуживая воспоминание, которое могло быть сном, выдумкой, фантазией. Потом хлынули слезы, смывая потрясение. Малини оказалась рядом в тот момент, и она держала Лали в удушающих объятиях, которые не давали ей утонуть в горе, необъяснимом и непредсказуемом.
Позже он рассказал ей о смерти их отца. Для нее этот человек умер давным-давно. В тот вечер, когда ее увезли, когда он продал ее, она видела его пьяным в канаве у реки. Лали могла бы поклясться, что он был мертв — мухи кружили над ним, как кружат над дохлыми котятами в дальнем конце поля. Может, она это выдумала, а может, он и впрямь умер, в то время как его тело продолжало жить, управляемое бесконечными молитвами и благословениями ее матери. Как бы то ни было, в воспоминаниях Лали он остался смердящим трупом, облепленным мухами. А вот брат вернулся, разыскал ее и с тех пор навещал — не так уж часто, но достаточно, чтобы напоминать о том, что за плечами у нее история, которая началась где-то в другом месте. Что она не просто существует здесь, в этой клоаке, где девушки истекали кровью, как туши в лавке мясника.
Лали смотрела, как брат пьет из железной кружки, которую она поставила рядом с его тарелкой. Держал кружку высоко над головой, заливая воду в открытый рот. Это зрелище вызвало у нее приступ злости — выходит, едой он не брезговал, но губами не хотел прикасаться к ее посуде. И тут до нее дошло, что точно так же пил их отец. Теперь вот и сын повторял за ним — поднимая кружку выше, чем нужно, а остатками воды споласкивал руки над тарелкой.
Прежде чем Лали успела вымыть посуду и выставить ее на просушку, он подхватил свой потрепанный темно-бордовый шоппер с выцветшим логотипом какого-то магазина. Она вышла его проводить, пока не заметила, как растерянно он поглядывает на женщин вокруг, которые рано приступили к вечерней работе и уже зазывали клиентов. Лали замедлила шаг, в то время как он, наоборот, зашагал быстрее, опустив голову, чтобы не видеть ничего, кроме грязной дорожки, тянувшейся к выходу.
Мужчина задремал. Лали растолкала его, приводя в чувство. Напоминая, что его время истекло, она слезла с кровати. Он открыл глаза и посмотрел на нее. Даже не пытаясь подавить зевок, таращился затуманенным взглядом. Лали вздохнула, отворачиваясь. Одежда выдавала в нем работягу, и он явно нуждался в полноценном отдыхе. Может быть, трудился весь день, копал землю на стройке или ремонтировал машины, а теперь наверняка мечтал пойти туда, где такие, как он, засыпают как убитые. Лали затянула узел на шароварах и накинула поверх камизу[18]. И придержала дверь, выпроваживая клиента.
С улицы
