День Праха - Гранже Жан-Кристоф

Типичная архитектура тридцатых годов, с серовато-бежевым фасадом, квадратными колоннами и плоской крышей-террасой. Настенная роспись, окружавшая вход, смутно напоминала росписи залов дворца Порт-Дорэ в Париже[22].

Они направились к дверям. Их шаги на гравийной дорожке звучали как маракасы[23]. В здании было темно. Не как в заброшенном доме – скорее, как в доме, где поселилось небытие.

– А Циммерман еще здесь? – спросил Ньеман, поднимаясь по лестнице, ведущей к дверям. – Он что – занят каким-то другим вскрытием или чем-нибудь еще?

– Я думаю, он и живет в этом здании.

Кованая железная дверь была открыта. В вестибюле царил мрак. Пол, стены и колонны были сплошь вымощены мелкой керамической плиткой телесного цвета. Это покрытие производило именно такое впечатление: будто вы проникли внутрь тела, сплошь в трещинах, готового рассыпаться в прах.

Из вестибюля они прошли во внутренний двор, обведенный открытой галереей. И снова симметричные линии, колонны, фаянс… В самом центре двора находилось длинное огороженное углубление, непонятно чем служившее – то ли бассейном, то ли цветником. В настоящее время это выглядело всего лишь пустым резервуаром с голубой керамической облицовкой, разъеденной сыростью и непогодой.

– Н-да, действительно странное место! – невольно вырвалось у Ньемана, и Деснос утвердительно кивнула. Они вошли в левую галерею и зашагали по ней в ледяной тьме.

Наконец Стефани остановилась перед железной дверью и постучала. На дверной табличке значилось: «Медико-социальный центр Бразона. Пространство „Солидарность“». На стук никто не откликнулся. Она собралась постучать еще раз, когда позади них раздался голос:

– Вы поспели вовремя.

Высокий человек лет пятидесяти стоял, наполовину скрытый колонной. Он курил, подняв локоть так, словно держал не сигарету, а рупор.

– Я уже собирался сваливать отсюда, – добавил он.

– Это еще почему? – осведомился Ньеман.

– Да потому.

12

– Осточертел мне этот вонючий диспансер, я уже двадцать лет здесь оттрубил, а теперь на меня еще и вскрытия навесили!

Доктор Патрик Циммерман провел их в правое крыло здания, в помещение, где он, судя по всему, действительно готовился к отъезду. На полу стоял большой армейский чемодан, куда он начал складывать свои личные вещи, книги, безделушки и медицинские инструменты, сидя на перевернутом ящике. Одновременно он, не умолкая, жаловался и проклинал это гиблое место, пришедшее в полный упадок.

Нужно сказать, что внешность доктора заслуживала внимания: долговязый, облаченный в белый докторский халат, подпоясанный мягким шнуром, точно шлафрок. Его худое, измученное лицо, вероятно, неодолимо привлекало женщин – особенно если они любили про́клятых поэтов[24]. В довершение картины длинная полуседая прядь, ниспадавшая на левый глаз, придавала Циммерману вид романтического пирата.

Но главной оригинальной чертой доктора была его манера курить. Он держал сигарету между безымянным пальцем и мизинцем, прикрывая лицо остальными, когда затягивался. А между затяжками отрывисто кашлял. Словом, обреченный, но умирающий красиво. Как ни странно, это придавало ему вид сильной или, по крайней мере, героической личности – вылитый капитан, бесстрашно идущий ко дну вместе со своим кораблем.

– Собираетесь работать в другом месте?

– Ни в коем случае! Ухожу на пенсию.

И доктор пустился в рассказ о двадцати годах каторжной работы в этом вонючем диспансере, с нищенской зарплатой, без всякой благодарности со стороны пациентов, местных жителей… Кипя негодованием, он одновременно бережно укладывал в чемодан свои пожитки.

– Пора уступить место молодым! – мрачно заключил он.

Зал, где они находились, также выглядел своеобразно. Носилки, сваленные в кучу, саквояжи, переполненные заржавленными медицинскими инструментами, походные аптечки с полустертыми красными крестами, грязные операционные столы…

Но самым странным было здесь множество тропических растений в горшках, стоявших вдоль стены и подогреваемых старенькими лампочками на прищепках и алюминиевыми рефлекторами… Этим и объяснялась удушливая жара в зале – благодаря ей он не так походил на ледяные морги.

– Я не понял, кто вы по специальности – судебно-медицинский эксперт или педиатр?

– Ни то ни другое. Я врач-терапевт. Но местные жители приводили ко мне своих ребятишек, а у меня где-то завалялся старый медицинский диплом, позволявший практиковать. Самуэлем я согласился заняться только в качестве дружеской услуги.

Теперь Ньеману стало ясно, почему заключение врача выглядело халтурой. Все это было очень подозрительно. Беглое описание трупа, вскрытие, сделанное непрофессионалом: интересно, какова его роль во всем этом бардаке?

– Я внимательно прочел ваш отчет, – сказал он (что было неправдой – он только бегло проглядел его в машине). – Вы как-то невнятно сформулировали там причину смерти.

– Почему это – невнятно? – И Циммерман возмущенно вскочил. – При всем том, что ему свалилось на голову, тело превратилось в кашу. Конечно, я не смог точно указать истинную причину смерти, но там их было хоть отбавляй…

И тут Ньеман задал вопрос, который должен был вконец распалить доктора:

– Вы, кажется, упомянули в отчете о камне во рту убитого?

– Да, именно так.

– И сделали вывод, что это фрагмент потолочного покрытия?

– А что же еще?!

– Я видел фотографию уже очищенного тела. На его лице было лишь несколько синяков. Чем вы объясните, что кости черепа не разбиты?

Врач пожал плечами. Он снова присел над чемоданом, складывая в него тома «Плеяды».

– Я медик, а не специалист по физике масс, – буркнул он. – Скорее всего, рухнувшие обломки свода не попали в нишу, где стоял погибший, и таким образом пощадили его лицо.

– В таком случае почему же у него во рту оказался камень?

Циммерман поднял глаза, взгляд у него был довольно мрачный. Нетрудно было угадать, что́ он сейчас думает: «Еще один коп, вообразивший себя врачом!»

– Понятия не имею, – пренебрежительно ответил он. – Наверно, осколок, отлетевший от большого камня при падении.

– Возможно, но тогда почему не были повреждены десны и зубы? Ведь в вашем отчете написано, что рот остался нетронутым.

– И это правда. – Врач встал и закурил новую сигарету. – Ну а вы сами что об этом думаете? – спросил он наконец с наигранным интересом.

– Думаю, что сначала Самуэля могли убить и только потом вложили ему в рот камень, перед тем как вызвать обрушение свода, чтобы изобразить несчастный случай.

Циммерман резко выдохнул дым и закашлялся.

– В таком случае почему именно камень? Ведь это свидетельствует об умышленном убийстве, разве нет?

– Может, какое-то послание, предупреждение.

Врач ухмыльнулся. Ответ Ньемана не объяснял этого противоречия. Зачем скрывать убийство и одновременно подписываться под ним?!

– А этот камень – вы куда его дели?

– Как – куда? Выбросил, и все! – ответил тот с искренним удивлением.

Ньеман метнул взгляд на Деснос, которая стоически потела в своей парке, держась поодаль.

– То есть вы уничтожили такое важное вещественное доказательство?

– Тело было завалено обломками песчаника. Его отмыли, а их выбросили. Потом мы с моим помощником нашли еще один и тоже выбросили, вот и все. В этом камне не было ничего особенного.

– Ну, это должны были решить полицейские эксперты.

– О чем вы говорите?!

Но майор проигнорировал вопрос и продолжал:

– Вы не заметили на этом куске песчаника следов живописи? Он не мог быть фрагментом фрески?

– Нет. Это был пыльный камешек сантиметров пяти в длину, не больше…

Ньеман сделал короткую, но многозначительную паузу. Этот тип явно врал, но иди пойми, с какой целью!