Лис - Михаил Нисенбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
За последний месяц Тагерт нарушал это правило трижды. Он знал, что приходить сюда не стоит, что воздух сказочной приемной вреден для здоровья и самоуважения.
У окна смыкались два стола-близнеца, осторожно цокала пишущая машинка, приглушенно картавил телефон. Стопки документов, пресс-папье, четыре городских и два местных аппарата, вымуштрованный отряд ручек и заостренных карандашей: канцелярские строгости. Но под лампой коротает дни игрушечный гном со вздыбленными зелеными волосами и провалившимся резиновым носом, каких водители вешают на зеркальце. В приемной три двери: направо пойдешь – к ректору попадешь, налево пойдешь – к проректору попадешь. И входная, точнее, выходная – вон из приемной. Где коня потеряешь, где голову – вопрос.
Ректорского секретаря звали Пашей, проректорского – Сашей. В глазах посетителей секретарь ректора был важней. Друг с другом Паша и Саша говорили по-свойски ласково, но посетитель – не дурак же. Невооруженной селезенкой посетитель чуял, где бугорок, а где пик Коммунизма. Поэтому проректорского Сашу все так и звали – Саша. А Пашу именовали Павел Сергеевич. Пашей он был для ректора, проректора и председателя профкома Уткина, когда Уткин пребывал в состоянии развязности и душевного подъема. А в таком состоянии он пребывал не всегда.
Проректорская дверь сразу вела в кабинет, а ректорская – не сразу. За первой ректорской дверью, обитой стеганой вишневой кожей в маленьких кожано-вишневых же пуговках, был темный метровый шлюз – чтобы посетитель в последний раз мог хорошенько подумать, стоит ли толкнуть следующую дверь, или, напугавшись повелительной темноты, дернуться обратно в приемную, пробубнить извинения перед Сашей и Павлом Сергеевичем и просочиться в холл, отдышаться, расстегнуть верхнюю пуговку намокшей рубашки и уговаривать сердце: ну полно, полно, угомонись, хватит прыгать, дурашка!
Ректор никогда не принимал преподавателей сразу, даже тех, к кому благоволил. Сначала преподаватель несколько дней подряд бодро заходил в приемную и после вопросов-реверансов деликатно интересовался, нельзя ли попасть к Игорю Анисимовичу? – по какому вопросу? по лично-учебному, ха-ха-ха… – и когда зайти в следующий раз. Первые три-четыре раза Паша с кондиционированной приветливостью отвечал, что Игорь Анисимович занят, на пятый, положим, обещал спросить, потом все повторялось. Наконец встречу назначали. Однажды Паша с предупредительной нежностью спрашивал:
– В следующую среду в два будет вам удобно?
– Конечно, Павел Сергеевич, абсолютно удобно! – восторгался посетитель, соображая, как бы ему передвинуть четвертую пару. В среду, надев лучшую рубашку и парадный костюм, преподаватель, успевший за последние дни поругаться с диспетчером, методистами, замдекана и завкафедрой из-за переноса занятий, является в омут о трех дверях. Павел Сергеевич кивал головой, не отрываясь от телефонной трубки:
– …Идем к Людке. Если вы идете, торт на вас… Мы? Мы кассету. Кассету, говорю. Видео. Нет, не духовная пища. Если по деньгам судить, дико материальная ценность.
Посетитель, сияя, беззвучно здоровался, осторожно, чтоб не расплескать благоговения, садился на краешек стула. Павел Сергеевич выходил, поливал цветы, пил чай, болтал по телефону, не обращая на преподавателя внимания. Примерно через час, с трудом восстановив на лице первоначальное выражение, преподаватель откашливался и спрашивал, удобно ли поинтересоваться, примет ли его нынче Игорь Анисимович.
– К сожалению, Игорь Анисимович отъехал, – с приветливым равнодушием отвечал секретарь.
«Что ж ты, гад, не мог сразу сказать?» – думал посетитель так громко, что мысленный крик грозил разнести череп изнутри.
– Как вы полагаете, Павел Сергеевич, – тихо осведомлялся он вслух, – стоит ли мне дожидаться?
– Думаю, вряд ли, – спокойно отвечал Паша.
– Как же поступить? – горестно спрашивал раздавленный. – Позвонить вам завтра?
– Нет, завтра не стоит. Позвоните в следующий вторник.
Во вторник Игорь Анисимович, если не отъезжал, то прибаливал, а если не прибаливал, то проводил внеплановое селекторное совещание. Очевидно, преподаватель был таким микроскопическим ничтожеством, такой тщедушной мелюзгой, что разглядеть его при помощи расписания оказывалось не под силу. Не держит таких расписание. Предварительные и промежуточные визиты к секретарям, звонки, ложные назначения откладываемых встреч в какой-то момент доводили преподавателя до отчаянной ненависти, от которой холодели корни волос на затылке, – к Игорю Анисимовичу, Павлу Сергеевичу, к себе самому и особенно к этой тихой приемной, где каждая кожаная пуговка на дверях, каждый завиток волокон на дубовых панелях, каждая ворсинка ковра кривились при его появлении, издевательски не меняясь в лице.
Но на пятый-шестой или седьмой раз Паша снимал трубку зеленого телефона, приглушенно и четко говорил «да, да, конечно, понял, да» и через полчаса кивал в сторону вишневых пуговок:
– Сейчас Игорь Анисимович вас примет.
Повторяя «спасибо» в режиме «господи, помилуй», посетитель подскакивал и с опаской толкал первую дверь – преддверие. Последняя дверь открывалась неожиданно легко – точно не было полуторамесячных затруднений и можно было вот так запросто сюда заглянуть. Когда же время посещения заканчивалось, из кабинета выходил совсем новый человек – ободренный, обласканный, выросший не только по сравнению с микробом, каким он был во дни осады приемной, но и по сравнению со своим обычным ростом.
И торжественно неся благодарную улыбку по лестнице, возрожденный преподаватель твердо знал, что попасть в ректорский кабинет само по себе означало получить высочайшее расположение. Это верховное сияние озаряло и оправдывало даже приемную, где преподаватель так долго темнел и съеживался в ожидании взлета.
•Из-за огромного стола, занимавшего две трети кабинета, навстречу Тагерту с некоторым усилием привставал хозяин кабинета. Полный, небольшого роста, с сонным ханским лицом, человек радушно заговорил, точно припоминая посетителя на ходу:
– Здравствуйте, проходите, присаживайтесь, Сережа… Вы не курите? – он протянул Тагерту красную пачку сигарет «More». – Прошу простить великодушно, сегодня у меня совсем немного… Нужно быть на дне рождения у Алмазова, нести там очередную ахинею. А что поделать – для большого дела нужно много друзей.
Водовзводнов никогда не повышал голоса, потому что настоящую власть должно слушать в тишине, боясь пропустить или недопонять хоть слово. Он говорил откровенно и добродушно, сразу заключая Тагерта в доверительное «мы», как если бы назначал его своим другом и соратником. Наверняка он говорил так и с другими, но Сергей Генрихович чувствовал, что не обманывает себя и Водовзводнов действительно рад его видеть, хочет произвести наилучшее впечатление и готов помочь. Интересно, что, говоря с Тагертом о своих высоких связях, Игорь Анисимович назвал именно
