Кровь хищника - Якупова Гульнур Мидхатовна

— Это от соли, — пояснил отец Хадии, взяв рубаху Ивана в руки. — Натер сильно, вот солью и разъело.

Тетка Анфиса смазывала спину мужа гусиным жиром, а сама пересказывала новости, которые успел ей поведать Иван:

— В Питере произошла революция. Говорят, царя свергли. Помещик наш за границу сбежал. Что дальше будем делать, и не знаю. Как жить-то будем? А, Иван?

Кряхтя, Иван с усилием сел на нарах:

— Как жить? Как жили, так и будем жить. Скотина есть, картошку будем сажать. Соли вот принес. Дичи в лесу много, не пропадем. Когда еще до нас та революция докатится? Да и докатится ли? Может, все еще и обратно повернется? Вот только с мукой плохо.

Отец Хадии откашлялся и вмешался:

— В амбарах запаса хватит года на два, на три. Конечно не мука, а чистая пшеница, ржи много. Ну ничего, будем молоть на ручной мельнице. Если экономно расходовать, надолго хватит.

— Ну и слава тебе, Господи, — перекрестилась обычно не унывающая Анфиса…

По дороге к себе в дом Хадия расспрашивала отца:

— Папа, ты прошлым летом ходил в Усольск. Какой он? Большой, как Асанай?

— Какой еще Асанай?! Больше, намного больше! — Отец умел рассказывать красиво, заслушаешься. — Через лес вьется узкая тропинка, она то забирается в гору, то сбегает вниз. Верхом на лошади по ней не проедешь, поэтому приходится идти только пешком. Нужно подняться на крутой обрыв под названием Козий камень. Идешь, почва под ногами осыпается, страшно. Приходится цепляться за кусты чилиги, раздирая руки в кровь. Но сорваться вниз еще страшнее! А потом будет речка Семиколенка. Она не больно широка и глубока, но ее приходится переходить семь раз, столько она делает поворотов. Потому и называется Семиколенка. Когда идешь в ту сторону, еще терпимо: снимешь одежду, складываешь в рюкзак и идешь, а то и плывешь, держа его над головой. А вот на обратном пути ох как тяжело. Нельзя допустить, чтобы в соль попала вода! Шагаешь по дну, а оно скользкое и каменистое, держишь мешок с солью на голове. И мотает из стороны в сторону, того и гляди, что подскользнешься. Потом снова Козий камень. На обратном пути эта гора вдвойне опаснее, спускаться даже тяжелее, чем подниматься. И не чаешь, как добраться до дому, и соль бросить нельзя. В иных местах она на вес золота. Нам, на счастье, Бог дал соленую речку Усолку и город Усольск, где и торгуют этой солью…

— Папа, ты так хорошо обо всем рассказал, а о самом городе забыл!

— Да он хоть и называется городом, на самом деле большой поселок. Есть там каменные здания, называются заводами. В окрестностях множество людей приспосабливают котлы, разводят костры и вываривают соль… Да что там Усольск, дочка! Твой отец бывал в таких славных городах, как Москва, Ташкент. Когда-нибудь я тебе все подробно расскажу…

— А в какой стороне этот Усольск? Не там, где гора Уктау? Ох как мне хочется увидеть эту Уктау, отец!

— Подрасти немного, дочка, я обязательно тебя свожу туда. А вот на Козий камень нынче осенью с ночевьем пойдем. Сына мне Бог не дал, придется тебя учить охоте и другим лесным промыслам. В лесу живем, глядишь, и пригодится.

— И из ружья стрелять будем? — загорелась Хадия.

— И из ружья тоже, без этого никак…

* * *

На хуторе тишина. Осенняя пора, с палой листвой и ветром, с косыми дождями. С курлыканьем пролетают журавли на юг. Хадия провожает их долгим, печальным взглядом, и в душе рождается почти непреодолимое желание полететь вместе с ними в далекие края. Скучно на хуторе…

Как-то само собой получилось, что в последнее время Хадия почти перестала водиться с Аксюткой и Ваняткой, ей теперь больше нравилось уединение, и все чаще она в одиночестве уходила в лес, на волю, подальше от надоевшего хутора. Несмотря на возражения матери, отец все чаще стал брать ее с собой на охоту. Хадия окрепла, стала выносливой, и многодневные блуждания по лесу уже не казались ей утомительными. Частенько девушка и в полном одиночестве с ружьем за плечами пропадала в лесу. Иногда приносила с озера подстреленных уток, рыбу из самодельных снастей и почти полностью заменила в этом отца, который в последнее время нашел себе какое-то странное, на взгляд Хадии, занятие. В конце хутора, неподалеку от дома Ивана с Анфисой, он вырыл глубокую яму, опустил в нее сруб и настелил сверху жердины, которые тщательно укрыл лубком, затем дерном. Вход в просторный погреб он тщательно замаскировал ветвями. Хадия все дивилась: для чего? Ведь есть же просторные амбары!

А Иван тем временем неожиданно ударился в запой. Целыми днями он только тем и занимался, что гнал медовуху и пьянствовал. И при этом постоянно твердил: «Уеду!.. Уеду отсюда к чертовой матери!» И в один из вечеров, когда Хадия вернулась с охоты, Иван и в самом деле погрузил весь свой скарб на телегу, забрал семью и уехал с хутора, сказав на прощание:

— К чертовой матери все! Поеду на шахту. Я пролетарий, мне теперь везде дорога. Лучше уж под землей гнить, чем здесь себя хоронить заживо…

В тот день Хадия встретила лисицу. Только охотиться на нее не было смысла, это Хадия уже хорошо знала. На лис и зайцев надо охотиться по снегу, когда «одежка» на них созреет, иначе мех осыпется. Лиса как раз мышковала и потеряла всякую осторожность, вот только патроны на нее тратить, которые на вес золота, нет смысла…

Втроем

Прошло уже много времени с того дня, как Хадия с родителями остались на хуторе одни. Жизнь по-прежнему шла неторопливо и безмятежно. О том, что на хуторе живут люди, можно было догадаться разве что по ржанию жеребца на тебеневке и фырканью кобылиц. Помещик, как говорила мать, был помешан на кумысе и заставлял держать на хуторе табун кобылиц, чтобы всегда был готов свежий напиток. Хадия знала каждую кобылицу по кличке, изучила их нравы. Недаром вместе с матерью постоянно ходила на дойку. Жеребец-вожак в табуне был один. Когда их двое, смертельной драки за право обладания кобылицами не избежать. Года три тому назад их было два. Отец тогда пожалел одного молодого жеребчика и не пустил его под нож, как остальных. Дескать, пусть ходит необъезженный, породу надо поправить, влить свежую кровь. Породу-то жеребец поправил, да уж больно привередлив оказался. А однажды случилось событие, которое запомнилось Хадие надолго.

Дело было к вечеру, и солнце падало к горизонту. Хадия с матерью, с ведрами на коромыслах, пошли доить кобылиц. Шли босиком. Дорога пролегала через ивняк, под ногами хлюпала и чавкала вода. Едва они вышли из леса, как послышалось ржание жеребцов, свирепое и раскатистое, будто гром прогремел. Дошли они до тебеневки, смотрят — старый жеребец с молодым сцепились. Дерутся, смотреть страшно со стороны, не то чтобы близко подойти! Лягаются, кусают друг друга, а то вдруг грудь в грудь сходятся так, что кости трещат и пена с морд хлопьями летит. Кобылицы испуганно сбились в кучу в сторонке, и только Саврасая — любимая кобылица Хадии — особо не переживает. Смирная она, Саврасая, старая уже. То есть делает вид, что смирная. Была бы смирная и пугливая, не стояла бы совсем рядом с дерущимися жеребцами, спряталась бы за крупы молодых кобылиц…

А молодой жеребец тем временем стал одолевать старого. В клубах пыли было видно, как старый жеребец припал к земле, но ему удалось подняться на дрожащие ноги. А молодой пошел на него в последний раз с одним желанием: растоптать, чтобы самому стать вожаком в табуне. И в этот момент Саврасая громко заржала и решительно встала между соперниками, понимая, что старому жеребцу приходит конец и защищая его собой. И сразу жеребцы остыли, только фыркали недовольно оттого, что им помешали закончить поединок. Молодой — искренне, а старый — не желая показывать своей слабости, дескать, если бы не эта старуха… А сам, словно невзначай, вскользь потерся мордой о шею Саврасой, благодаря ее за спасение.

И все же это было поражение старого жеребца, бесповоротное и окончательное. Его кастрировали и приучили ходить в упряжке, а вожаком табуна стал Рыжий, по масти и прозвище. Отец как-то сказал матери при Хадие: