Мужская сила - Синтия Озик

Они, в общем, были очень похожи на то представление, какое составила себе Маргарет об Эдмунде Саде. Стихи и автор были неразличимы.

Она свое это представление гоняла в Югославию, гоняла в Египет, гоняла в Японию. В Варшаве девицы подстерегали Илью на улице и рвали его карманы на сувениры — чуть зубы ему не вырвали. В Копенгагене организовали разнузданный клуб «Запретный Сад» и, собираясь там в саду, декламировали его стихи. В Гонконге с него содрали исподнее и смотрели, хихикая, на его срам. Ему теперь было двадцать пять; его все это уже немного утомляло.

Вернувшись из Бразилии, он навестил меня. Выглядел еще мрачнее, чем обычно. Прогрохотал наверх, тяжко протопал по комнатам, прогрохотал обратно. Принес с собой свой старый сигарный ящик.

— А моя тетя умерла, — сказал он.

Как всегда, занял папино кресло. И мотнул головой — головой могучего младенца.

— Которая в Ливерпуле?

— Ага.

— Что же, прими, как говорится. Хотя она уже совсем старая была, надо думать.

— Семьдесят четыре годочка.

Кажется, ему было очень тяжело. Явно от горя, от чего ж еще, пошла такими складками эта могучая шея.

— Но ты хотя бы, — сказал я, — в последние годы, наверно, как следует о ней заботился. У нее, по крайней мере, были свои маленькие радости.

— Не-а, ничего я для нее не делал. Ни пенни ей не посылал.

Я его оглядел. Совсем больной. Черные губы.

— Но ты, наверно, собирался. Просто руки не дошли, — рискнул я; я думал, это он от угрызений совести так омрачился.

— Нет, — он сказал, — не мог я. Денег не было. Не по карману. И она ж такая самостоятельная всегда была.

Ну каков мерзавец, подобного я даже от него не ожидал.

— Черт побери, Илья, — меня просто взорвало. — Она же тебя приютила, если бы не она, тебя убили бы вместе со всей твоей семьей в этой твоей…

— Ладно, не было у меня никогда столько, сколько ты воображал. Много ль огребешь в полицейском участке.

— В полицейском участке! — я уже визжал.

Он мне бросил глубоко оскорбленный взгляд.

— Ты не ухватываешь, Эдмунд. Тетя умерла до всей этой чертовни. Она уже три года как умерла.

— Три года?

— Ну. Может, три с половиной.

Я попытался понять:

— Так ты, значит, только что получил известие? Тебе только что сообщили?

— Да нет. Все я узнал сразу, как случилось.

Я совсем запутался:

— Но ты ничего не говорил.

— А цель-то? Ты что, ее знал? Никто ее не знал. Я и сам ее не знал почти что. И кто она такая? Обыкновенная старуха.

— Ах, — сказал я злобно, — значит, горе еще только до тебя дошло? Все не хватало времени скорбеть?

— Не любил я ее никогда, — признался он. — Зануда старая. Все говорит и говорит. Уж уехал я от нее, сюда приехал, так она давай писать, все пишет, пишет. Потом я и письма перестал открывать, вообще. Штук двести она мне их написала. Все сберег. Я все сберегаю, мусор даже. Если бедности хлебнешь на заре своей юности, все сберегать научишься. Кто беречь умеет, тот нужды не знает, — он припечатал.

— Раз ты ей не отвечал, как же она продолжала тебе писать?

— А кому ей писать-то. Писать хотелось, а некому, так я рассуждаю. И вот у меня только эти теперь остались. Последняя связочка, и всё. — Он мне показал свой большой потрепанный сигарный ящик.

— Но ты же говоришь, ты их сберег…

— Ну. Но я же их использовал. Слушай, — он сказал, — я теперь пойду, Эдмунд, у меня свидание с Маргарет. То-то крику будет, скажу я вам.

— Что-что? — я ничего не понял.

— Никуда я больше не поеду, пусть как хочет глотку свою дерет. Отъездился. Отныне буду сидеть дома и сочинять стихи. Где-нибудь комнату сниму, может, ту, прежнюю, помнишь, — куда ты тогда приходил?

— Когда я с ног тебя сшиб. А можешь здесь остаться, — сказал я.

— Не-а, — он сказал. — Только не там, где твоя сестрица меня достанет. Мне работать надо.

— Но ты и так работаешь, — сказал я. — Выдаешь на-гора все новые стихи! Просто поразительно.

Он приподнял всю свою тушу и встал, прижимая сигарный ящик к динозаврьим ребрам.

— Я ничего не сделал.

— Но пять таких сборников…

— Я сделал исключительно двоих детей. Эдмунда и Сада. И то имена не мои природные. Вот и все, что я сделал. Остальное сделали рецензии. Остальное сделала Маргарет.

Вдруг он заплакал.

— И как я Маргарет скажу…

— Да что «как я скажу»?

— Одна-единственная связочка осталась. И все. И больше ничего. Мне теперь крышка.

— Илья, да о чем ты, Б-га ради?

— Я боюсь сказать. И что мне теперь делать? Я ж пробовал новое писать. Я пробовал. Жуть что получается. Совсем не то, Эдмунд. Ничего я не могу. Я ей сказал. Сказал, что больше не могу писать. А она говорит — это временное, пройдет, у всех, говорит, писателей бывает. Ты, говорит, не волнуйся, все к тебе опять вернется. Всегда опять возвращается к гениям.

Он отчаянно рыдал, я едва схватывал слова. Он опять плюхнулся в папино кресло, и по старым трещинам ручьями потекли слезы.

— Я боюсь сказать, — всхлипывал он.

— Илья, ради Б-га. Будь мужчиной, возьми себя в руки. Чего ты боишься?

— Ну, я тебе уже раньше говорил. Сказал нарочно — знал, что не поверишь, но ведь сказал же, тут ты не можешь отпереться. И ты меня не сумел остановить. Ты тоже виноват. — Он прятал лицо в ладонях.

Тут уж я вскипел:

— Да в чем я виноват?

— Я плагиатор.

— Ну, если ты опять о Маргарет…

Он простонал в ответ:

— Нет-нет, ну дурак ты, что ли, с Маргарет у меня все, точка.

— Но эти сборники разве не твои? Они не твои?

— Ну. Мои они, — он сказал, — ко мне пришли по почте, если ты в этом смысле…

Мне передалось его волнение:

— Илья, ты с ума сошел…

— Она написала все, все до последнего, — он всхлипнул, — в Ливерпуле. Все стихи до последнего, до самой последней строчки. Тетя Ривка. Теперь только на одну книжку можно наскрести. Маргарет ее хочет назвать «Мужская сила VI», — проревел он.

— Твоя тетя? Она все это написала?

У него только вырвался стон.

— Даже и то… но ведь не то же, которое про…

— Все до единого, — перебил он. У него почти совсем сел голос.

Он у меня оставался три недели. Чтоб избежать ее наскока, я позвонил Маргарет и сказал, что Эдмунд слег со свинкой.

— Но я как раз получила телеграмму из Родезии, — она стенала, — он там безу-умно нужен!

— Тебе лучше держаться от нас подальше, — предостерег я. — Ты же не хочешь перенести эту заразу в детскую. Все твои малютки…

— Но как его угораздило подцепить такую детскую болезнь? — Я угадал ужасную тревогу на том конце провода.

— Как раз такую болезнь, какая соответствует уровню его развития.

— Да прекрати ты. Это ужасная болезнь для взрослого мужчины, понимаешь? Знаешь, какие осложнения бывают? Кошмар.

Я понятия не имел о том, какие ее терзают опасения, на этой выдумке я остановился исключительно из-за ее невинности.

— А что такого? — сказал я. — Дети прекрасно выздоравливают…

— Не будь кретином, Эдмунд, — она меня укорила знакомым тоном нашего отца — наш отец часто меня обзывал ученым идиотом. — Он может после нее превратиться в полного импотента. Да хватит тебе, Эдмунд, и ничего смешного, ну какой ты, в самом деле, гнус.

— Значит, ты сможешь назвать его новую книгу «Мужская слабость», — нашелся я.

Он прятался у меня, как я уже отметил, чуть ли не целый месяц, и он все время плакал.

— Теперь мне крышка.

Я сухо повторял:

— Но ты же знал, на что идешь.

— Я все время, все время боялся. После этой последней пачки мне конец. Прямо не знаю даже, что и делать. Прямо не знаю даже, что теперь будет.

— Ты должен повиниться, — я ему посоветовал в конце концов.

— Перед Маргарет?

— Перед всеми. Абсолютно.

Он ухмыльнулся мне сквозь слезы.

— Ага. Собрание сочинений Эдмунда Сада в исполнении тети Ривки.

— Наоборот, если угодно, — сказал я, вновь содрогаясь от этой мысли, хотя теперь уже слабей. — А раз так, ты должен загладить свою вину.

— Ничего перед мертвыми ты не загладишь, — он утирал реку, низвергавшуюся у него из носу. — Моя репутация. Моя несчастная загубленная репутация. Ну нет. Я не сдамся, сниму себе квартирку и буду писать новые стихи. То, что теперь получится, будет действительно мое. Все будет начистоту, — он всхлипнул. — И я спасу себя.

— Ты себя погубишь. Ты станешь человеком века, который сдулся еще до тридцати. Нет ничего смешней, чем поэт, утративший свой дар. Жалкое зрелище. Тебя поднимут на смех. Смотри, как осмеяли позднего Вордсворта. Поздний Сад погибнет в свои двадцать шесть. Лучше тебе покаяться, Илья.

Он мрачно это взвесил.

— И что я буду иметь?

— Трепет и благоговение. Восторг. Ты станешь воплощенной, идеально-жертвенной фигурой. Ты можешь сказать, что тетка тихой сапой тебя тиранила, силком тебя подставила вместо себя. Эдмунд Сад в роли агнца. Да мало ли что ты можешь сказать.