Идущие сквозь миры - Владимир Лещенко

Заглянул в гараж, где на данный момент находилась почти сотня машин всевозможных марок, почти все — грузовые.

Иногда, если струна проходит рядом с большим городом, мы просто делаем промежуточную остановку в ближайшем безлюдном мире, с комфортом доезжаем до портала по суше и уже через него попадаем куда нам надо.

Существуют базы, почти целиком занятые сухопутной торговлей, но в целом Хэолика мало занимается ею. Все-таки наши хозяева всю жизнь были морским народом. Но и мне приходилось не раз водить торговые караваны из верблюдов и машин.

Потом я поднялся на невысокий песчаный холм, поросший сосенками, искривленными ветром. Отсюда открывался знатный вид — прибрежные скалы, песчаные дюны, поросшие кривыми сосенками, темные леса на взгорьях вдали. За холмами располагались наши огороды. Внизу лежал залив, окаймленный порослью островерхих седых елей, спускавшихся по склонам к самой воде, домики, разбросанные по серой полосе берега, кайма темных лесов на другом берегу бухты…

Весь наш поселок был виден как на ладони. Домики семейных обитателей и начальства. Перед домом Мидары — клумба, украшенная складывающимися в прихотливые узоры розовыми фиалками и голубыми маками: это Тая постаралась. У крыльца жилища Дмитрия, словно часовые, стоят два вырезанных из черного дерева идола, вывезенных им из какого-то плавания. Утверждает, что они — почти точная копия его богов с родных Гаваев.

Дальше к северу — бараки для простых матросов: больше года я прожил в одном из них. Врытые в землю пакгаузы под железными крышами. Резиденция командора базы с высокой изящной башенкой и апартаментами для почетных гостей с острова. Увеселительные заведения — четыре кабака и еще одно, без которого не обходится ни один порт. Стоявшие на отшибе молитвенные дома — двенадцать, по числу имеющихся конфессий, и еще один, который по очереди предоставлялся представителям всяких мелких религий. Плац, на котором в торжественные дни — когда с Хэолики являлась очередная высокая комиссия — устраивали смотры.

Огражденная частоколом с колючей проволокой тюрьма — не для нас, упаси боже, для живого товара (как раз сегодня там появились новые постояльцы).

Возле продсклада полтора десятка человек копали глубокую яму. Рядом высился холм уже вырытого песчаного грунта, у подножия которого лежали в штабеле бревна, приготовленные для будущего сруба. Яма предназначалась для ледника, закладываемого вместо старого, затопленного весенними дождями.

Кладбище — не такое уж и большое, если учесть трехсотлетний срок существования нашей базы. Большинство из тех, кто расстается с жизнью, гибнет очень далеко отсюда, а чаще — пропадает бесследно.

Вздохнув, я спустился по осыпающейся тропке и двинулся домой.

Вот и мой дом. Обычный бревенчатый сруб на фундаменте из желтого плитняка, половина крыши крыта тесом, половина — листами пластика.

Пламя привычно входит в скважину на двери, с натугой поворачивается — и вот я уже в темных сенях.

Через несколько минут я с наслаждением забрался в жестяную эмалированную ванну, благословляя недавно проведенный водопровод.

Нежась в горячей воде, я отмокал от многодневной корабельной грязи.

Потом, накинув бархатный турецкий халат, улегся на диван.

Две комнаты, стены которых были обшиты лакированными досками кедра, и еще одна такая же наверху были моим жилищем. С потолка свисала двухрожковая электрическая люстра. На столе стояла керосиновая лампа — напряжение подавалось далеко не всегда.

Полки, на которых стояло несколько книг, которые я запамятовал вернуть в библиотеку перед отплытием, старый «Хитачи» с горкой кассет возле него, проигрыватель…

На стене, на шкуре гризли висело оружие, вывезенное мною из путешествий или подаренное друзьями. Именно туда я намеревался пристроить меч датского ярла.

На всем лежал слой пыли.

Итак, я был дома. Глухая тоска шевельнулась в моем сердце при этой мысли. Да, именно этому месту суждено быть моим домом, и весьма вероятно — на всю оставшуюся жизнь, если, конечно, мой корабль или караван при очередном переходе не провалится без возврата в межпространственную бездну, не станет добычей шторма или песчаной бури или в какой-нибудь схватке меня не настигнет смерть. Далеко не каждый из числа подневольных слуг Хэолики доживает до того времени, когда ему разрешают выйти в отставку.

Пройдет год, два, пять, а в моей жизни ничего не изменится. Походы в знакомые или незнакомые, но, в сущности, не особо отличающиеся друг от друга места.

Гороховый суп на солонине, иногда для разнообразия — консервы и содержимое холодильника. Галеты и сухари. Океан вокруг, однообразные вахты, делящие жизнь моряка на одинаковые отрезки времени — прежде на палубе и в трюме, а теперь на мостике и баке.

Может быть, меня переведут на другую базу, где будет то же самое.

Может быть, я когда-нибудь стану вице-командором — впечатлений будет меньше, а скуки больше.

Что мне делать, чтобы развеять грусть-тоску? Впору завалиться в поселковый бордель. Нет, неохота. За минувшие годы я так и не приобрел вкуса к подобным развлечениям, хотя и отдал им должное. Пойти к Эндрю Ллойду, старому приятелю, — сыграть в шахматы? Или отправиться в кабак и за пяток серебряных монет взять бочонок настоящего хиосского розового вина, недавно привезенного из Македонской империи? Хватит на неделю пьянки. А может, написать прошение командору базы с тем, чтобы мне разрешили жениться на Иветте Солсбери? Конечно, я еще не выслужил положенного для этого срока, но все-таки почему не попробовать? Ради такого случая можно и в католицизм перейти, пусть меня Пустошный окрестит… Венчать, правда, некому.

Я улегся на широкую кровать — достаточно широкую для того, чтобы поместились двое и даже трое (при условии, что двое — стройненькие дамочки), — и принялся размышлять.

Размышления — тоже способ развлечься, если новых книг и фильмов нет, а взятый из библиотеки роман девятнадцатого века на итальянском, который я с грехом пополам освоил, повествует о каких-то заговорщиках, роковой любви и зловещих семейных тайнах и смертельно скучен.

Мир, где я сейчас нахожусь, абсолютно пуст.

На полмиллиарда квадратных километров ни единого человека. Только мы, база. Четыре тысячи пятьсот двадцать две особи вида хомо сапиенс обоих полов. Большинство — моряки, попавшие сюда самыми различными путями. Остальные — случайный люд, вроде меня самого, — от бывших рабов до «зайцев», решивших бесплатно прокатиться на хэоликийском корабле.

Постоянные поселения хэоликийцы устраивают только в тех мирах, где не возник и куда не проник человек. Таких не столь уж мало. Давно подмечено — если ты проходишь через несколько континуумов сразу, то тебе обязательно встретится такой.