Повести студеного юга - Александр Иванченко

При желании каждая женщина могла одновременно иметь несколько мужей. Если она, конечно, умела нравиться мужчинам. Этому трудному искусству фатухивцы обучали девушек с детства. Девушка, сумевшая завлечь и женить на себе несколько парней, становилась одной из самых уважаемых женщин племени.

Среди маркизанцев и вообще народов Океании, пожалуй, только фатухивцы знали, что такое поцелуй. Поэтому они не обезображивали своих губ, как это часто встречалось у других полинезийцев, и не носили традиционных украшений в носу. Женщины питали пристрастие к бусам и всевозможным браслетам, а мужчины украшали себя татуировкой. Почти все воины ходили бритоголовыми. Этим они показывали, что помнят своих врагов и поклялись уничтожать их. У некоторых на макушке торчала туго заплетенная косичка — отличительный знак воина, совершившего кровную месть.

Они были отважные воины и великолепные мореходы, чьи катамараны делали набеги на самые дальние острова Полинезии. Строили грандиозные сооружения из камня и славились умением высекать в скалах величественные скульптуры. Занимались земледелием, морскими промыслами, любили песни, пляски и в общем были незлобивы. Но все это не мешало им слыть страшными каннибалами. Именно слыть.

Как известно, каннибализм существовал на многих островах Полинезии. Но это не значит, что туземцы действительно питались человечиной. Людоедства, которое носило бы характер повседневного явления, там не было. Если полинезийцы людоеды, тогда с таким же основанием можно назвать каннибалами и высокоцивилизованных японцев, чьи наиболее фанатичные самураи считали за доблесть не только сразить врага, но и тут же, на поле боя, закусить его еще дымящейся печенью.

Свои «самураи» были и в Полинезии, не все воины, а лишь особая каста военачальников, давших обет никогда не расставаться с оружием и выдержавших испытания на бесстрашие. На Маркизских островах их так и называли — бесстрашные. Вот у этой касты один из воинских ритуалов и был каннибальским.

Но когда полинезийцы поняли, что европейцы считают их всех людоедами, эту репутацию — такую, казалось бы, незавидную — они всячески стали поддерживать. Беззащитным островитянам она служила своего рода оружием. Они не могли устоять против европейских пушек и мушкетов, но за них отлично сражалась устрашающая слава каннибалов.

«Нет сомнения в том, — писал Миклухо-Маклай, — что спасению папуасов от полного истребления в значительной мере способствовала выдумка европейцев о якобы населяющих Новую Гвинею страшных людоедах. Я не отрицаю, некоторые каннибальские обряды, как и во многих других местах Океании, там действительно существуют. Но европейцы приняли редкие случаи за ужасные бытовые оргии и тем самым сами себе создали устрашение, которым папуасы весьма искусно воспользовались. Да, представьте себе, у них хватило сообразительности не развеивать ужасные мифы, а сочинять о себе еще более неприглядные небылицы, от которых у легковерных европейцев холодела кровь».

Не меньший ужас на европейцев наводила и Фату-Хива.

Надо было такому случиться, чтобы в ту памятную ночь 1887 года бригантину Дэвиса выбросило именно на Фату-Хиву.

Островитяне приняли пиратов за французов, очередное нападение которых они только отбили.

Возможно, если бы Джон признался, что их корабль пиратский, ему бы поверили. Но это было не лучше, чем оказаться в роли ненавистных франи. Между шнырявшими в южных морях морскими разбойниками и французскими завоевателями Полинезии коренное население той части Тихого океана не видело разницы. И те и другие несли на острова лишь разорение и не знавшее границ насилие.

Стараясь побольше награбить и к тому же получить удовольствие, развлекаясь с красивыми полинезийками, американцы тоже ни с кем раньше не церемонились. Но с приходом французов на Таити и Маркизские острова положение американских китобоев и скупщиков копры и жемчуга резко изменилось. Теперь, чтобы зайти на какой-нибудь из островов архипелага, они должны были спрашивать позволения у французских резидентов и платить довольно высокую пошлину. Кроме того, вести торговлю с местным населением отныне разрешалось только через посредничество французов.

Конечно, американцев такой оборот дела не устраивал. Поэтому они начали всячески заигрывать с островитянами, чтобы, заручившись их поддержкой, либо попытаться изгнать французов, либо, если это не удастся, с помощью местного населения найти пути для прибыльной контрабанды, то есть в обход французов продолжать на островах ту же политику, но несколько более хитро. Вот, мол, французы вам ничего не дают, только грабят вас, а мы хорошие, привозим вам разные товары, хотя для нас это очень опасно. Ведь всем известно, как франи ненавидят людей из страны Марите[2]. Потому что люди из страны Марите настоящие друзья островитян, а франи их заклятые враги.

Как бы то ни было, но французов американцы всегда ругали, и островитянам это нравилось. Даже на непримиримой Фату-Хиве, не желавшей дружбы ни с какими бледнолицыми, людей из страны Марите встречали вполне терпимо. Как не очень надежных, но все же союзников в борьбе против общего врага.

Дружбой полинезийцев с американцами и решил воспользоваться Дэвис, хорошо знакомый с обстановкой на соседних с архипелагом Паумоту Маркизских островах.

— Нет, великий вождь, — сказал он, — я говорю правду, мой дом на земле Паумоту. Я родился в стране Марите, но на земле Паумоту у меня много друзей, они хотят, чтобы я и мои люди жили с ними. Мы все из страны Марите.

— Твои слова, краснобородый, лживы, как толстые ноги, которые обещают всех обогнать, — ответил вождь с презрением. — Мои люди видели на твоем корабле большие пушки. Зачем людям из страны Марите такие пушки? Они приходят к нам с товарами, мы не видели пушек на кораблях людей из страны Марите.

— Но, великий вождь, мой корабль на землю Фату-Хива выбросила буря. Мы шли к земле Турбуаи, там живут наши враги.

— И ты взял пушки, чтобы стрелять в людей земли Турбуаи?

— Да, великий вождь, — подтвердил Дэвис, думая, что его ответ прозвучал достаточно убедительно. Он назвал первые пришедшие на ум ближайшие острова, не зная, что на архипелаге Турбуаи недавно началась война с французами и это уже известно маркизанцам.

Суровый вождь, казалось, подобрел.

— Мои люди и я благодарим тебя, краснобородый, теперь мы слышим в твоих словах правду, — сказал он удовлетворенно, и Дэвис подумал было, что словесная битва наконец выиграна, их отпустят с миром. Но голос вождя снова стал бесстрастным.