Passe Decompose, Futur Simple - Дмитрий Савицкий

Полицейские увели в свой фургон Сандру, и Борис, запустив окурок в Сену, пошел за нею. Бледная, несмотря на природную смуглость, с детской гримасой на лице, она дула в свистульку алько-теста. Слава богу — цвет был желтый. Мрачный сержант с бульдожьей мордой, переписал их документы, позвонил в околоток и отпустил их. Ее "ланчия" с разбитым левым подфарником стояла между второй полицейской машиной и "мерседесом" свидетелей.

Они медленно доехали до "Свиньи" и в полчаса напились. Левый глаз у Сандры поплыл, словно ей поставили фингал, она шмыгала носом и стряхивала пепел сигареты в тарелку с нетронутым жарким. На рассвете она пошла звонить в больницу. Мальчишка-официант, насвистывая, мыл пол. Пепельного цвета поросенок на цепи спал в дверях. Сандра вернулась, жалко улыбаясь.

— Сотрясение, ключица, правая рука в двух местах и три ребра, — сказала она.

Он налил ей полный бокал "пино". Она наморщила лоб и стала пить вино, как воду. Большими упорными глотками….

Они зацепили ее возле моста Сан-Мишель. Она вылетела откуда-то сбоку, спичкой чиркнула по корпусу "ланчии", а затем они увидели пустой мотоцикл, катящийся по набережной. И только тогда зажегся красный свет.

Машину вела Сандра и, хотя она ни в чем не была виновата, была она в шоке. Сидя в полицейском фургоне, она все время трясла головой, словно пытаясь проснуться.

Бориса тоже мутило. Вина косвенно ложилась на него. Где бы они ни были с Сандрой — в полутемной подвальной дискотеке, в киношке, в чужом подъезде, в машине — их руки вечно искали то место, где ее плоть раздваивалась, а его — набухала. Это происходило само собой, без спроса, автоматически…

When I hold you in my armsAnd I feel my finger on your triggerI know no one can do me no harmbecause happiness is a warm gun.Yes it is.

И на этот раз она, полуослепшая, рулила по набережной, чувствуя и мощные порывы ветра с дождем, налетавшего на "ланчию", и невыносимое тепло, волнами расходящееся внутри нее, и легкую тревогу от пестрого мелькания размытых линий и контуров в окне. Ноги ее были слегка раздвинуты и Борис, глядя как хлещут по стеклу длинные дождевые нити, осторожно ласкал ее, вслушиваясь в меняющийся ритм ее дыхания, в эти горловые задержки, в этот скрип и бульканье гортани… Лицо ее медленно потемнело, шея пошла алыми пятнами, она пыталась улыбнуться и… не могла. Чека была вырвана. Он это знал. Теперь от него зависело, на сколько клочков её разнесет…

— Перестань… — выдохнула она наконец. — Мы куда-нибудь врежемся…

И в этот момент, на повороте на мост, легко, как шутка, но отчетливо, как — дурная, металл чиркнул о металл.

Они справляли ее день рождения в тот теплый, сбрызнутый парижской моросейкой, вечер. Была она дважды Близнец — и потому, что родилась в мае, и потому, что была близнецом. Это ее сестра, Ливия, старше ее на семь минут, познакомила их на алискафо, летящим к Искии. Ливия любила делать странные подарки. В Париже Сандра появилась в первый раз в дверях его квартиры, завернутая в золотую с голубыми звездами хрустящую бумагу, перевязанная бордовой лентой. Ливия, даваясь от смеха, сбегала вниз по лестнице.

— Подарок! — кричала она снизу.

Она отпраздновали ее двадцать семь "У Жоржа" и отправились допивать к Борису. Он подарил ей духи из малоизвестного магазинчика с бульвара Распай, она была в восторге. Тяжелый и тягучий запах, дремавший в простом хрустальном флаконе, вначале обещал убить, отравить, усыпить навсегда, но постепенно переходил в что-то знакомое, дачное, цветущее… Казалось, вот-вот припомнится что-то томящее, волнующее, ужасно важное… Но в этом-то и был весь трюк: сладкая заноза не вытаскивалась, растревоженная память зудела, уезжала в сторону пыльная штора, мелькали ветви жасмина, чье-то голое плечо исчезало в рукаве халата, нож лежал на тарелке между долькой лимона и надрезанным фейхоа, затем, как паром, обдавало надвигающимся воспоминанием, сухо жгло лицо и все рассеивалось.

Оставалось лишь это невыносимое напряжение, эта невозможность припомнить.

Сандра была замужем за высоким, вечно с двухдневной щетиной на розовых щеках, миланцем. На Искии они как-то ужинали все вместе: Ливия, Сандра, Борис и Фабио. В жирной глянцевой шевелящейся тьме южной ночи с утробным звуком ухало море, жужжала на своей орбите лохматая ночная совка да хрустел гравий под подошвами ленивого толстяка-подавальщика.

Где-то в конце вечера, под самый занавес, Фабио, откинувшись назад на стуле, заговорил с немцем из компании за соседним столиком. Слов не было слышно, да Борис и не понимал по-немецки, но боковым зрением он заметил широкую улыбку парня, его белесые ресницы и руку Фабио, легшую на его плечо. Официант принес еще одну бутылку дрянного местного розового, на бархатном заднике ночи влажно плевались звездами крошечные местные островные везувии, сестры одинаково тупо смотрели вниз на жирную и усатую ресторанную кошку, мрачно хрустевшую клешней лангуста.

Сандра накатывала в Париж регулярно. Была она синхронисткой в Юнеско и, обычно, отсидев в наушниках пять-шесть часов, вырывалась на свободу как пума из зоопарка. Часто она забывала переключить язык, и Борис сидел, улыбаясь, поджидая пока до нее самой дойдет, что клокочет и выкипает она по-арабски. — Et zut alors! — хохотала она. — Простьи пожалуста! — пыталась она на той же скорости ввинтиться в русский, что Борис не приветствовал. Языки она заглатывала с устрашающей легкостью.

Он был счастлив с нею, но никогда не был спокоен. Она появлялась и исчезала, обжигала его своим сумасшествием и снова исчезала на наемной машине, в такси, в "ягуаре" коллеги, подвозившего ее в аэропорт. Она ни во что не играла, быть может, даже была ему верна, и, как никто в его жизни, умела довести его до той степени счастливого опустошения, за которой начинается что-то пугающее, страшное и имени не имеющее.

Именно поэтому он ее и не любил. Обожал, сходил по ней с ума, но не любил. Запретил, загнал в дальний, самый темный угол, держал на дистанции это вырывающееся, готовое разжаться чудовищной спиралью чувство…

Он знал, что позволь он себе любить ее, а не просто желать, как она получит всю власть над ним, над его жизнью, над его днями. А именно этого он и не хотел.

Однажды он уже выбирал между любовью и свободой и выбрал чужую страну, где он всем был до лампочки, оставив где-то на востоке и тех, кого любил и тех, кто любил его. Быть свободным было важнее, чем быть любимым.

Быть и свободным и любимым казалось ему невозможным. По крайней мере, он этому не был научен.

Он съездил в больницу. К мадемуазель Серра его не пустили, но он передал цветы и через плечо медбрата заглянул в палату: наполовину спеленатая, наполовину подвешенная, Жюли спала, повернутая к занавешенному окну, пускавшему сквозь просвет бледный веерный пучок солнечных лучей. Пахло чем-то из детства: немного едой, немного цветочным мылом…

В жизни есть немало моментов, когда что-то происходит с восприятием; оно либо теряет, либо чудовищно увеличивает чувствительность. Сидя в отвратительно новеньком после ремонта кафе на овальной площади возле больничных ворот, Борис переживал как вторжение в личную жизнь и разлохмаченный куст хилой сирени возле автобусной остановки, и диагональную рябь на сине-черной луже, и стоптанные каблуки старой кокотки, выгуливавшей чистенькую розовошерстую моську. Зрительный мир, царапаясь, нагло лез в память.

Ким как-то сказал ему, что в иные минуты жизни пленку в 25 ASA, на которой отпечатываются банальные детали бытия, программируют, как пленку в 6400 ASA, и тогда она начинает впитывать невидимое: цветные молекулы тумана, вмятины от поцелуев, вспышки страха… Ким, с его "лейками" и эктохромом, телевиками и широкоугольниками, мыслил, конечно, в ISO и ASA.

Но так оно и было. Без спросу и вдруг красный плащ школьницы стал в десять раз краснее, серо-черные покрышки "ситроена" — черно-аспидными, небо в прорывах туч стало наливаться невыносимой синевой, а счет за чашку кофе на мраморе столика, глянцевый бок молочника и чайная ложка с рыхлым следом коричневатого сахара превратились в натюрморт гиперреалиста.

Он медленно перевел взгляд на соседний столик: искусство метаморфозы действовало и на этой дистанции — пепельница с голубым, почти горизонтальным дымком голуаза, жирный отпечаток губной помады на фильтре, пара поношенных перчаток возле картонной пивной подставки и луч солнца, тупо горящий в кружке рыжего ирландского пива… Он видел крепкий узел рыжих, как пиво волос, ворот легенького пальто, глаза и небритые щеки ее собеседника. Все это было преувеличено в деталях, в цвете, в нарочитости композиции.

Борис чувствовал раздражение, почти тошноту, зная наверняка, что отныне эти безымянные и совершенно ему ненужные минуты будут обитать в его памяти, всплывая на поверхность, когда им заблагорассудится. Так в битком набитом пригородном поезде толстуха со всех сторон состоящая из грудей протягивает под твоим носом фотографию товарке, и против воли ты видишь торчащую из ничего пыльную пальму, зеленую с белым полоску воды и толстуху в непомерном купальнике с тюрбаном на голове, держащую за волосатое запястье сильно уменьшенную копию Яника Ноа.