Триумф великого комбинатора - Борис Леонтьев

– Понимаете, в среду утром...

– Нет, этот оленевод меня запарил! – ...вы помните, тогда еще снег шел, такой большой снег, мокрый...

– Видимо ты, волчина контрреволюционная, так ничего и не понял. Ну что ж, придется чистить харю!

С этими словами и прыгающей ядовитой усмешкой на лице Альберт Карлович буквально вылетел из-за стола и приземлился рядом с телом контрреволюционной волчины. Тут он вытащил из кобуры револьвер, крутанул пару раз вокруг пальца и начал трясти оружием перед потной физиономией Суржанского.

"Будет бить!" – сообразил Ираклий Давыдович и зажмурил глаза.

Но обстоятельства сложились так, что в тот самый момент, когда резиновый кулак капитана Ишаченко размахнулся для стимулирующего удара, дверь кабинета отворилась и на пороге, с папиросой в зубах, картинно появился выбритый начальник немешаевского ОГПУ товарищ Свистопляскин. Несмотря на то, что фамилия у начальника была дворницкая, его очки с серебрянными оглоблями, сидели на весьма интеллигентных ушах. Весь его вид как бы говорил: "Я ни разу в жизни не бил человека. А те, кого бил, ну разве это были люди?" – Ты подготовил докладную записку? – спросил начальник управления.

Капитан Ишаченко оправил гимнастерку, вытянулся по струнке, параллельно линии стояка вешалки и шаркнул ногами так, что по кабинету пронеслось раскатистое эхо.

– Никак нет, Роман Брониславович, я...

– Пора бы уже заканчивать, Альберт. – Начальник управления затянулся папироской. – Сам понимаешь, с этими кооперативщиками пора кончать. А чего тянуть? Дело ясное... Что тут у тебя? Товарищ Суржанский, вы к нам?

– Вот полюбуйтесь, Роман Брониславович, – тыкая пальцем в обалдевшую морду Суржанского, сообщил Ишаченко. – Вражина. Продал Антанте билет партийный.

– Так, так, – сдвигая на лоб очки, удивленно пробормотал Роман Брониславович и, сделав небольшую паузу, добавил с радостным вздохом: – Эхва! Очередную, значит, контрреволюционную сволочь поймали. И когда ж вы, гады, успокоитесь? А? Ведь бесполезно же. Бесполезно. Сколько вас в СЛОН, на Вишеру поотправляли... Ан нет, все равно лезут, вредят.

– Так точно, товарищ начальник, вредят, – вздохнув, сказал капитан. – Факт на лицо!

– Очень мило! Нормальный ход! – скрипуче тявкнул начальник. – Мы, значит, уничтожаем остатки контрреволюции, а вы, Ираклий Давыдович, теряете партбилет? Очень мило! Нормальный ход!

Ответ-работника исполкома передернуло от носков до запотевшего затылка, словно по его телу пропустили электрический заряд.

– Товарищи, я же ведь сам пришел, сам, – взмолился партиец, – вы поймите, что в среду ут...

Но окриком "Засохни, плесень!" Альберт Карлович не дал ему договорить. Повернувшись к начальнику управления, капитан подробно изложил результаты проведенного им дознания.

Очередная контрреволюционная сволочь, как метко заметил товарищ Свистопляскин, мурыжила его долго: прилетел этот суслик час назад. Но кое-что выяснить удалось. Да, пришел этот тип сам, еще бы ему не прийти. Органы все равно бы вычислили. И не таких вычисляли. Да, работает, точнее, работал в исполкоме. Да, потерял партбилет между продуктовой лавкой и трамваем, или наоборот. Точных сведений он не дает. В горкоме партии билет был. И в среду утром, когда шел снег, был. И вообще, этот Суржанский – подозрительная личность, так как толком ничего сказать не может. Контра, она и в Африке контра. И вот уже битый час он капает на мозги органам. Признаваться не желает. Показания дает путанные. Объясняет сумбурно. А сам пришел тоже неплохо. И итог ясен: этот оленевод, его мать, ни в какие ворота не лезет...

– Постой, постой. – Свистопляскин самодовольно улыбнулся. – Тут с кондачка решать не стоит... Правильно говоришь, что контра, она и в Африке контра. Тут попахивает контрреволюционной гарью. Не иначе. – Роман Брониславович спокойно подошел к беспартбилетнику и жадно вдохнул воздух. -Точно, – убедился он, – несет контрой. В общем так, Альберт, бросай насосолопаточный мусор к чертям собачьим и занимайся только этим вот субчиком. Тут пахнет контрой, точно тебе говорю.

– Есть! – отрапортовал Ишаченко с мужественным видом пролетарского пожарника, поливающего из брандспойта полыхающее пламя контрреволюции.

Начальник управления направился к выходу и, не оборачиваясь, голосом судьи, выносящего смертный приговор, заключил:

– Точно! от этого эхинококка контрой прет! с кондачка решать не стоит! так, что действуй. Действуй, но помни: что сила следователя – в его спокойствии, то есть руки распускай, но в меру. Понимать надо!

Следователь Ишаченко спокойно подошел к столу, включил штепсельную лампу и направил ее свет прямо в контрреволюционную морду Ираклия Давыдовича. От потока жгучих лучей Ираклий Давыдович зажмурился, порылся в своем кармане, достал из него носовой платок, высморкался, во всю силу напряг блестящий от пота лоб, с коровьей преданностью взглянул в темноту, где, как ему казалось, смутно виднелись добрые глаза следователя. Но владелец этих глаз не оценил коровьей преданности и, подойдя к контре, нанес свой коронный справедливый удар.

На средневековой итальянской гравюре появились новые подробности. Ираклий Давыдович взвыл, и коровья преданность быстро сменилась собачьим страхом.

Второй удар был похож на первый, но коронным не был.

– Ноги с корнем вырву, контра! – пообещал следователь. – Кому продал святыню нашей партии? Я же все знаю, факт налицо!

– Я...

– А ну-ка, стаканила, высовывай свое жало! Где билет?

– Я...

– Билет, спрашиваю, где?

– Я...

– Базар фильтруй, контрик! Кому продал святыню?

Контра хрипела, как загнанный конь.

– Товарищ следователь, я не виноват, понимаете, в среду утром...

– Когда шел снег... – ехидничал Ишаченко, поигрывая пальцами. – Ты мне тут горбатого не лепи. Где билет?

Убитая горем контра продолжала яростно хрипеть. Губы дрожали, как у мальчика-гимназиста перед отдиранием розгами.

– Ты хоть понимаешь, эфиоп твою мать, во что ты ввязался? Страна доверила тебе ответственный пост. А ты предал и страну, и пост, и народ и партию едино!...

– Я...

– И это в то время, когда недремлющее око империализма старается задушить своим игом советскую республику. Но страна отвечает социалистическим наступлением по всем фронтам: на острие культурной революции и индустриализации вступают в строй Кузнецкий и Магнитогорский металлургические комбинаты, челябинский завод ферросплавов. Как можно потерять партийный билет в такое время? А? Я вас спрашиваю?

– Я...

– Партийный билет – это не какая-нибудь ерунда. Партбилет – это лицо партийца, это честь партийца, и я бы добавил, это совесть партийца. А вы? Заладили: "Между трамваем и лавкой, между лавкой и трамваем!" Вы потеряли не просто книжку, гражданин Суржанский. Потеря партбилета – это потеря партийной чести! Это плевок в рабоче-крестьянские завоевания. Партия этого не прощает. И не ждите пощады. Вы плюнули на рабочий класс. А как можно плевать на рабочий класс, когда благодаря этому самому рабочему классу от Москвы до Чукотки и от Остеко-Вогульска до Москвы звучат позывные Коминтерна. Пролетарский голос звучит по всему миру. А тут и мировая революция на подходе... Потерять партийный билет! Да как же это возможно? А? В гражданской войне трудящиеся PСФСP разгромили войска белогвардейцев и интервентов, а вы спустя десятилетие заявляете партии, что потеряли партийный билет. Это как же понимать, товарищ... тьфу, какой вы нам теперь товарищ? здесь лекторский запал у Альберта Карловича подошел к концу. -На! – капитан выставил подследственному довольно ядреный кукиш. – Контра ты – и все тут! Слухай сюды, фраер занюханный! – капитан поманил пальцем. – Сюды, сказал! Ты что тут варежку разинул? Ты у меня тут под двадцать восьмым номером! Понял? Кому, контрик, партийный билет загнал?

Контрик сидел, как вкопанный. Лица на нем давно не было. – Я вас спрашиваю, гражданин, – повторил свой вопрос Ишаченко. – Вы кому билет загнали партийный? Вам что, опять морду бить?

– Нет, нет. Да, я виноват. Но товарищ... гражданин... Нельзя же так. Ведь нельзя же ведь так... Вы же помните: тогда еще снег шел. Ведь так? Так.

– Ну, пес смердячий, ты меня вывел...

Так и не мог ничего толком сказать Ответ-работник исполкома Ираклий Давыдович Суржанский. Из его кровоточащих губ, правда, иногда вырывался привычный для него рефрен, впоследствии ставший знаменитым: "Ведь так? Так". Но и его жалкое хлюпанье ровно в час ночи полностью разбилось о придирчивую натуру капитана Ишаченко. Бил капитан контру долго и больно, вкладывая в свои удары вековую ненависть пролетария к паразитирующему классу.

В ту зловещую и туманную ночь, когда начальник немешаевского ОГПУ, стоя на коленях и простирая вперед руки, давал очередной обет верности своей супруге Глафире Афиногеновне, подследственный Суржанский был с миром отпущен домой. Перед этим, капитан Ишаченко, рассудивший, что с кондачка решать не надо, а на ловца и зверь бежит, держал контру за плечи и, прежде чем вытолкнуть из кабинета, взял с нее клятву: найти где угодно заветную красную книжку и вернуться в управление через неделю.