Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах - Ольга Мочалова

После перерыва, продолжая читать, Блок вспомнил о данном обещании. Но голос его при этом звучал отчужденно и деревянно. Он остановился, оборвал строчку, сказал: «Нет, не могу».

Затем, в другой раз, он протискивался сквозь жадную толпу слушательниц и слушателей во Дворце искусств[100]. Была весна, и я стояла с букетом сирени, сорванным для него в нашем уходящем саду. Когда Блок проходил мимо, я протянула ему букет и пробормотала: «Возьмите». Он ответил: «Не надо». И опять — улыбка. «Нет, обязательно, обязательно», — запротестовала я. Он взял, внимательно посмотрел на лиловые ветки и сказал: «Это дворянская сирень». Читал он в тот день главы из «Возмездия»[101] и статью о ритме событий[102]. Были и стихи, где резнули строки:

«В ненасытном женском телеБудить звериную страсть»[103].

Третья встреча была в Доме печати[104], когда разгулялись грубые силы ломки и свержения ценностей. На голос Блока вышел солдат и хамски громил не совсем известного ему и совсем непонятного поэта. Выскочил Сергей Бобров[105], как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский[106], но был безмолвен. Как говорили, Блок стоял сбоку сцены и твердил: «Хоронят, хоронят Блока…»

Говорил Верховский: «Блок называл Гумилева — заграничная штучка».

Говорил Чулков: «Мы сходились с Блоком на дурном, на цинизме».

Говорила П.: «Александр Александрович отличался идеальной аккуратностью, даже и в кутежные годы жизни. Каждая записочка, каждая мелочь должны были быть на месте. Когда я знала, что он придет, я тщательно вылизывала всю комнату. Но и то он указывал мне — пылинка».

Краткий диалог.

Блок: «Надежда Коган[107] любила меня всю жизнь». — Кто-то: «А как вы относились к ней?» — Блок: «Сначала ничего, а потом так себе».

Говорил Федор Жиц: «Ходил по пятам Блока, как собака, не в силах заговорить».

Н. А. Павлович[108], увидев Блока в Москве, бросилась за ним в Ленинград[109]. Рассказывал Гумилев, что Блок подарил ей свою карточку с надписью: «Надежде Павлович на добрую память».

Рассказывала Н. П. о Л. Д. Блок[110]: «Не красавица, но хороша красками: белая, розовая, золотистая. Она принадлежала к ряду женщин с непонятными поступками. Вот стоит в поле корова, подойди к ней — то ли боднет, то ли лизнет»[111].

Влеченье к ней Блока было мистическим тяготеньем к матери-земле.

А. Цинговатов[112]: «Я посетил Блока зимним утром. Он вышел в кабинет с заплаканными глазами». (Годы революции.)

7. Николай Гумилёв

Летом 1916 года Н. С. Гумилев жил в ялтинском санатории возле Массандровского парка, лечился от воспаления легких, полученного на фронте. Молоденькая курсистка В. М.[113] гуляла на берегу моря с книгой Тэффи[114] в руках. К ней подсел некто в санаторном халате и, взглянув на имя автора книги, спросил: «Юмористикой занимаетесь?» — «Нет, это стихи». — «Значит, „Семь огней“»[115]. Человек, знающий название единственного сборника стихов Тэффи — редкость, и В. М. продолжила разговор. В дальнейшем мы встречались с Гумилевым втроем и вдвоем, гуляли и беседовали.

В то лето Николай Степанович написал прелестное стихотворение: «О самой белой, о самой нежной»[116], посвященное Маргарите Тумповской[117].

Он рассказывал фронтовые эпизоды. Как в него долго и настойчиво целился пожилой, полный немец, и это вызвало гнев.

«Русский народ очень неглуп. Я переносил все тяготы похода вместе со всеми и говорил солдатам: „Привычки у меня другие. Но, если в бою кто-нибудь из вас увидит, что я не исполняю долга, — стреляйте в меня“».

«Женщину солдат наш не любит, а „жалеет“, хотя жалость его очень эротична».

«Физически мне, конечно, было очень трудно, но духовно — хорошо!»

Сердился на меня, что шарахнулась от собак, кинувшихся навстречу с лаем при выходе из парка. «Вы и этого боитесь?»

Говорил, что не любит музыки, находит в ней только стук деревянных клавиш. «Музыка — в ритме стиха, в движении воздушных волн, управляемых словом».

Говорил, что любит синий цвет. Мебель в его тверском имении — синей обивки.

Был против нарядничанья в стихах. «Зачем это „шелковое царство?“» (О стихах В. М.). «Вот у Ходасевича[118] „ситцевое царство“, и как это хорошо».

С большой похвалой отзывался о некоторых стихах Марины Цветаевой. Читал наизусть стихотворенье, где она говорит с прохожим из могилы[119].

«Люблю „Гаргантюа и Пантагрюэль“»[120].

Об Ахматовой: «Она такой значительный человек, что нельзя относиться к ней только, как к женщине».

Возмущался, что у нас на ВЖК[121] нет обязательного изучения «Эдды»[122].

«Денег никогда не хватает. То нужна лошадь, то моторная лодка».

Передразнивал: «Поэт, поэт… И ищут к чему бы придраться… Но писать надо так, чтобы ни одной строки нельзя было бы высмеять».

«В царскосельской гимназии товарищи звали меня sicambre, т. е. странный. Директором был Иннокентий Анненский[123], он меня выделял. Он поражал пленительными, неожиданными суждениями».

«Меня били старшие мальчики, более сильные, и я занялся упражнениями с гирями, чтобы достойно с ними сражаться».

«В 17 лет изучил „Капитал“ Маркса и летом объяснял его рабочим».

Николаю Степановичу понравились мои стихи «Песня безнадежная», которые сама я считала глубоко ученическими.

«В моем венце — не камни ценные,         Не камни — слезы.Закрыты очи незабвенные,         Над гробом — розы.Я целый день сижу поникшая        Здесь возле гроба,В нём ты — мечта моя погибшая!        Мертвы мы оба.Ты — королевич мой единственный.        Безумно-милый!Любила я тебя таинственной,         Глубокой силой.Целую руки страшно-бледные.         Целую жадно.Молчи, о, сердце мое бедное,        Смерть беспощадна».

Гумилев писал тогда «Гондлу»[124], и образ плачущей девушки над гробом возлюбленного он взял для концовки поэмы.