Прошлые страсти - Наталья Калинина

— Пора бы тебе знать, что я никогда ни по чьему заданию не действую, — обиженно говорит Катя.

— Что верно, то верно. Давно из первопрестольной?

Катя присаживается на край кровати.

— Уже пять дней. Нет, кажется, шесть. Здесь время то останавливается, то несется, как космическая ракета. А ты, я слышала, с марта в бегах.

— От кого слышала? От Лидии? Знаешь, а вы с ней внешне похожи — я даже вздрогнул, когда ты вошла. Но потом подумал: Настасья и Лидия — это все равно что взять и смешать шампанское с касторкой.

— А сам взял и женился на касторке. Уж лучше бы на мне.

— Но ты тогда ходила в седьмой класс, — серьезно говорит Альберт. — Да и я был уверен, что все вы, Куркины, одной зловредной породы. Черт, как это мне раньше Фицджеральд не попался? И назвал-то как — «Великий Гэтсби». Гениально. Он, конечно, погибнет из-за этой, которая в каждое слово вкладывает смысл, которого в нем не было и нет.

— Мы все рано или поздно погибнем. И в этом тоже нет смысла.

— Не знаешь, сын поступил в институт?

— Знаю. Поступил. Лида купила шубу из сурка. В сентябре она едет в Ялту.

— В сентябре?

— В сентябре. Тебя удивляет, что именно в сентябре?

— В сентябре крошатся звезды. Очень праздничное зрелище.

— Ненавижу, когда что-то меняется на небе: и так все вокруг нестабильно. Лида купила обои под шелк, японский телевизор и розовый унитаз. Ровно столько заплатили тебе за твое парижское издание. Слышишь меня? Розовый…

— В детстве я мечтал о розовом попугае, который будет сидеть в кольце и кричать поутру: «Вставайте, сэр, вас ждут великие дела».

— Про тебя в Москве ходят невероятные легенды.

— Это замечательно. Поэту нужна реклама. Особенно в наши дни.

— Ничего себе — реклама. Посмотри на себя в зеркало: американский безработный в период великой депрессии.

— Америка — грандиозная страна. Только я вряд ли выжил бы в ней.

— Ты тут сначала выживи. Моя сестричка, кстати, подумывает о том, как бы выписать тебя из квартиры.

Альберт явно расстроен столь неприятным известием.

— Перезимую. Настасья возьмет меня в сторожа. Или в шуты.

— Ну да, и в один прекрасный момент обнаружит своего шута в пыльном чулане с перерезанными венами или мышьяком в желудке.

Альберт неопределенно хмыкает. Потом вдруг ударяет кулаком по раскрытой книге.

— Ну и талантище! Небось, сам кончил, как тот Гэтсби. Все гении — пророки собственной судьбы. Вообще гениальность — это личная трагедия и в то же время грандиозное шоу.

Входит Анастасия. У нее утомленный и расстроенный вид. Она садится на стул под абажуром.

— Бегаем, суетимся, отнимаем друг у друга еду, славу, любовь. А потом…

— Что потом, Настек?

Катя подходит к Анастасии и обнимает ее за плечи.

— Потом старость, дряхлость, маразм. Больше всего на свете боюсь впасть в маразм. Стать блаженненькой, всем довольной, погрязшей в склоках и бытовых мелочах. Последнее время я всего боюсь.

— Я не позволю тебе впасть в маразм. Не бойся.

Катя наклоняется и целует Анастасию в макушку.

— Увы, от нас мало что зависит. Как судьба распорядится. Последнее время она ко мне не очень-то ласкова.

— А ты не дразни ее, как цепную собаку, — подает голос Альберт. — Швыряй время от времени кость. Или хотя бы сухарь.

— Скоро возвращаться в Москву…

— Зачем? Живи здесь. Или поезжай в Ялту. Там собираются прожигатели жизни. В сентябре. Они будут рады еще одной, обращенной в их веру.

— Было бы здорово научиться прожигать жизнь, — задумчиво говорит Анастасия. — Правда, Катька? Интересно, кто придумал это выражение?

— Те, кому жизнь кажется слишком долгой и неуютной. Кто, как и ты, боится состариться, одряхлеть, впасть в маразм. Кто плюет в лицо судьбе, а сам подчиняется ей беспрекословно.

Голос Альберта звучит монотонно, точно он читает лекцию.

— Значит, наша Настенька — настоящий прожигатель жизни! — Катя хлопает в ладоши. — Браво, Альберт, а я и не догадывалась. Я тоже хочу научиться прожигать жизнь.

— О, это очень сложная наука. Она не терпит дилетантизма.

Входит Николай Николаевич. Он растерян и даже потрясен чем-то.

— Еще что-то случилось? — спрашивает Катя.

— Случилось? Да… Хотя нет, нет, ничего особенного. Я… не ожидал, что оно так получится. Вот уж не ожидал!

— А как получилось, Николай Николаевич?

Катя подходит и теребит его за руку. Она просто сгорает от любопытства.

— Да вот, Вещевайлова в город повезли. Жена вызвалась сопровождать. И Ольга Ляхова тоже. Я хотел разрядить ситуацию, стал уговаривать Ольгу Васильевну остаться. Куда там… Жена сама ее взяла за руку и в автобус втащила. Надо же! Как-то она во время урока к Ольге Васильевне ворвалась, при детях драку затеяла. А тут… Ситуация, мягко говоря, театральная у нас нынче получилась. Прямо для современного Шекспира. — Николай Николаевич замечает Альберта, кланяется ему издалека. — Кажется, мы с вами знакомы. Вы у нас в позапрошлом году поэтический вечер проводили, верно? А от ухи почему-то сбежали. А зря, очень зря. Мы всю ночь на берегу просидели, стихи декламировали, анекдоты рассказывали и вообще про жизнь беседовали. Наши девушки вас где только не искали.

Между тем Катя наливает в воду самовар и включает его в розетку. Комната наполняется мирным посвистыванием.

— Девушки меня любят. А вот у большинства женщин я почему-то вызываю раздражение. Это какой-то феномен.

— А вашу песню, Альберт Константинович, мы с хором разучили. Там у вас есть очень хорошие слова про то, что человек человеку никем быть не обязан — ни волком, ни другом, ни, тем более, товарищем. Что человек вообще никому ничем не обязан. У нас один зоотехник очень славную музыку сочинил на эти слова. Душевную, я бы даже сказал.

— Это стихотворение устарело. Десять лет назад меня хотели из-за него выслать из Москвы в Париж. Но у меня не оказалось подходящей экипировки. С тех пор я пишу стихи про пролетариев и бомжей.

Все смеются, но как-то вяло.

…Самовар уже стоит на столе. Все четверо сидят возле него и пьют чай, о чем-то лениво беседуя.

А за окном звезды. Крупные, как яблоки в висячих садах Семирамиды.

По степной дороге, урча и подпрыгивая на ухабах, движется старенький автобус. Его фары выхватывают из темноты то куст нелепой формы, то согбенное, сломанное безжалостной человеческой рукой дерево. А то и редкую зверюшку, которая испуганно глядит светящимися в темноте глазами.

На полу автобуса лежит завернутый в простыню труп. По обе стороны от него сидят две немолодые женщины.