Лики любви - Л. Аккерман

– Ты должен влюбиться в лицо, которое рисуешь. Иначе это не представляется возможным.

– Оно должно быть красивым? – полушутливо, полусерьезно спросила Ева.

– Вовсе нет. Любовь никак не привязана к внешней красоте. Лицо должно быть одухотворено изнутри.

Тогда Еве еще не было знакома любовь поэтов и художников к природе, а следовательно ко всему живому. И смысл этой незатейливой, но очень содержательной фразы, вбирающей в себя не только принципы портретиста, но и принципы любви, заповеди жизни, Ева постигла только по прошествии лет. Это постижение сопровождалось мучительной болью, которая всегда неотступно преследует озарения, ибо за ними всегда идет осознание своих заблуждений, что не может не затронуть чувствительного человека. Лицо той женщины было одухотворено изнутри. Она смеялась: тихо, спокойно, одними глазами. В такие моменты лица озаряются каким-то особенным светом, и Еве казалось, что все лучшее, что было в ней, проступило тогда в этих смеющихся глазах.

Мы уже говорили, что образ сочетает в себе силы внешние и внутренние и что он решительно не может быть выражен только одними из них. Но иногда случается, что знание об этих силах приходит к нам друг за другом, а не вместе, как-то обычно бывает. Таково уж свойство нашего воображения: оно самопроизвольно восполняет недостающие пробелы, наделяя свои новые фантастические образы сильно преувеличенными качествами. Эти качества мы позволим себе сравнить с черными и белыми полями на шахматной доске, между которыми непременно существует четкая граница, и которые никогда не смешиваются в однородную серую массу, но всегда существуют отдельно. Так и недостающие детали образа наше воображение рисует либо строго положительными, чему, по традиции, соответствует светлый цвет, либо строго отрицательными, чему соответствует темный. И когда этот нереальный, созданный помимо нашей воли, при помощи безудержных сил нашего желания, образ сталкивается с действительностью и смотрится в нее, как в зеркало, и находит, что отражение это ужасно, он разрушается, не в силах смириться с новым положением дел.

Вернемся, однако, к блондинке с бронзовой кожей, лицо которой запомнилось Еве тем, что расцвело необычайно доброй и согревающей улыбкой, которая словно поглотила все то зло, что было рассеяно среди людей, ее окружавших. Это, для ясности изъяснения, мы назовем примитивным или первобытным образом, имеющим своей главной особенностью строгую временную привязанность. Ева запомнила лицо. Но не лицо в его привычном виде. То лицо, которое, по всей видимости, навсегда останется в памяти нашей героини, озаряла сказочная улыбка. Она длилась несколько мгновений. Потом эта улыбка исчезла, плавно спорхнула так же, как и появилась. Ушла вовне, в то время как возникла изнутри, из самых глубоких и чистых недр души. Мгновение, и эта улыбка перестала существовать. Она стала частью прошлого, которое никому не принадлежит. Это улыбка теперь – достояние истории. Этому примитивному или первобытному образу, как мы его определили, мы противопоставим более сложный или системный образ, который включает в себя набор специфических черт, диапазон настроений, который используется человеком в его повседневной жизни. Мне бы хотелось особенно выделить важность последних двух слов. Сложный образ охватывает именно область повседневной жизни. Это объяснение, несмотря на свою кажущуюся бессмысленность и бездоказательность, тем не менее чрезвычайно важно для нас. Так, оно дает нам всесторонний анализ и ответы на некоторые вопросы, имеющие своей сутью Человека и его жизнь, которые раньше представлялись нам чем-то, что не имеет разумного объяснения. Думаю, всем нам хорошо известен тот факт (доказанный эмпирически), что при попадании в непривычные и новые условия человек начинает вести себя не так, как того следовало бы ожидать от него в рамках его повседневной обстановки. Возможно, именно новая обстановка выманила наружу ту замечательную, сияющую радостью улыбку, которая перестала быть конкретной улыбкой, простым сокращением мышц, но которая достигла высот абстрактного образа.

Лицо

Мой дорогой читатель, хочу признаться тебе, что с самого начала, лишь только в голове моей возникла и обосновалась идея написать эту книгу, я, тогда еще не представляя ставшего уже привычным мне теперь способа повествования, и даже не думая о принятой мной впоследствии структуре книги, я был абсолютно уверен в том, что обязательно уделю должное внимание понятиям «Образа» и «Лица». Когда первые главы были закончены, и, перечитав их вслух, я убедился, что желание писать не пропало, я начал размышлять о порядке следования двух намеченных глав в моей рукописи. Что является тенью другого? Образ тенью лица, лица, запечатленного в отдельные мгновения? Лица, искаженного страданием или озаренного душистой лучезарной улыбкой? Или лицо является тенью образа, лишь принимая временами вид некоторых из его масок?

Как ты, наверное, обратил внимание, мой сосредоточенный писатель, из двух задуманных глав первое место я отдал «Образу», тогда еще бессознательно, но сейчас, когда первая из двух глав закончена, а вторая давит на меня брошенными в гнетущей незавершенности строками, я понял причину сделанного мною выбора. Дело в том, что образ по своей сути является впечатлением, оставленным внешним предметом, событием или встреченным нами человеком в нашем уме, и по прошествии времени образ сливается с породившим его субъектом так сильно, что мы уже перестаем различать их. И как мы видим, образ спроецирован извне, но вовне же он остается направленным. Однако редко какой человек имеет «образ» самого себя. Ибо образ, по сути своей, то, что мы иногда так правильно именуем первым впечатлением, по сути есть слепок момента, когда глаза были готовы видеть, а уши слышать, и образ этот, сотканный нами из миллиона мельчайших подробностей того момента, из множества подмеченных нами тогда мелочей, уже редко меняется впоследствии. И здесь становится понятным, почему представляется практически невозможным составить человеку образ самого себя, ибо человек для себя вечен, а образ – слепок одного унесенного лихим временем в прошлое момента, лица, с вспыхнувшей на нем сияющей улыбкой, также внезапно погаснувшей, как и возникшей.

Итак, объяснив причину своего выбора, обусловившего последовательность двух глав этой книги, я теперь могу со спокойной душой, будучи уверенным, что читатель был посвящен в некоторые мои размышления, и, следовательно, лучше поймет то, что я собираюсь ему поведать, я перехожу к теме данной главы, и тема эта – «Лицо».

И тут я снова вынужден обратиться к личному опыту моего читателя, спросив, приходилось ли тебе испытывать то, что обычно испытывает человек, когда ищет собственное отражение за каплями, усеявшими мелким градом запотевшее стекло. И как порой не совпадает проступившее изображение с тем, что наше воображение рисует нам до того, как ладонь сотрет влажную пелену, укрывшую от нас наше собственное лицо? Возможно это и приоткроет некоторые оттенки банальности в моем восприятии жизни и людей, однако свое дальнейшее повествование я буду вести с мыслью, что тебе, мой милый читатель, доводилось искать сокрытое от первого взгляда собственное изображение и долго разглядывать потом открывшуюся взору картину, ища в ней признаки сходства с запомнившимся когда-то и принятым собственным лицом, ибо, да простишь ты мне мою близорукость в данном вопросе, сколько бы ни силился я, все равно не могу представить человека, хоть раз в жизни не задававшегося подобными вопросами.

Но вернемся к нашей героине, ибо ею эти проблемы переживались особенно остро. Душа трепетала в поисках ответа, и не находя ответа на вопрос, где есть мы, что есть наше лицо и настолько неразрывно оно связано с самим человеком, отчаивалась и неслась в бездну с развеянным по ветру оперением своих крыльев. В пору своего переходного возраста Ева часто подходила к зеркалу, но не для того, чтобы полюбоваться на миловидное отражение, а для того, чтобы запомнить свое лицо, изучить его во всех деталях и принять. Но со свойственной своим летам непримиримостью, лишь только находила она в подаренном ей зеркалом изображенье что-то, что раздражало ее своей незавершенностью или казалось не совсем красивым, а то и вовсе не подходящим к ее образу (нет, я по-прежнему уверен, что составить образ самого себя человеку никогда не удастся, и именно от попыток сделать это в определенном возрасте мы испытываем столько терзающих нас еще многие годы мучений, не понимая совершенно, в чем состоит причина наших страданий), она отвергала непонравившиеся детали и не включала их в тщательно вырисовываемый в ее памяти собственный словесный и зрительный портрет.

Тут же, описывая всю ту гамму чувств, что способствовала Евиному принятию самой себя как человека, имеющего уникальное, и совершенно четко отраженное в зеркале лицо, мне на память пришел случай, рассказанной мне Евой, о том, как она пыталась нарисовать свой автопортрет (наша героиня с детства увлекалась рисованием, и никогда помимо школьных заданий кисть ее не тянулась изобразить красоту природы или печаль вырванного из контекста натюрморта, люди, человеческие лица – вот что манило ее вызовом, вот, что было притягательной силой). Несколько раз она садилась перед зеркалом, держа перед собой не тронутый кистью холст, готовый принять любое изображение, и каждый раз попытки ее заканчивались разочарованием и безликим пятном, ибо Еве не хотелось оставлять на холсте память о неудавшемся творчестве. Лица других людей, столь любимые Евой независимо от их так называемой внешней красоты, дышали на портретах. Глаза заглядывали в твои глаза, и наступали моменты, когда казалось, что лица начинают менять выражения как бы в ответ на ваш бессловесный диалог. Но столь завидно хорошо выполненные портреты других людей словно смеялись с отведенных им мест на стенах в гостиной над неуклюжими попытками Евы запечатлеть свое собственное лицо. Невозможность этой идеи проявлялась уже с самого раннего начала, когда Еве, так искусно владеющей чувством цвета, не удавалось подобрать удачного оттенка для своей почти прозрачно бледной кожи.