Рассказы - Сергей Никитин

«Красиво… Но как холодно!» — подумал Соломин.

— Ну, здравствуй, — сказал он, не зная, подать ли ей руку, поцеловать ли ее или просто поклониться. — Ты не бойся, — добавил он. — Я не мстить пришел. Я не граф Монте-Кристо.

— А я и не боюсь, — ответила она. — Войди в дом. Сегодня здесь никого нет.

«Это она правильно сделала, что спровадила куда-то… этого… своего… А Наталочка?» — подумал Соломин.

В маленькой прихожей он помедлил и несмело отодвинул легонькую полотняную занавеску. Когда-то здесь стояли машинка «Singer», высокий комод со старомодным трельяжем, дубовый шестиногий стол, раскоряка диванчик, потом появилась полированная мебель рижской фабрики, а теперь комната представляла собой смесь столовой и кабинета, где стол под льняной скатертью и простенькие гнутые стулья были утеснены огромным чертежным станком. Зеленоватый свет, сочившийся сквозь заслоненные деревьями окна, делал обстановку комнаты чем-то похожей на театральные декорации, и Соломин с усмешкой подумал, что вступил в новый, может быть, последний акт этого спектакля жизни.

Он сел к столу и положил перед собой сигареты. Александра села напротив.

— Не знаю, с чего и начать, — усмехнулся он.

— Кури. Я-то готова к этому разговору. Можешь начать с того, что я поступила подло, кинув тебя в беде, что любовь моя оказалась непрочной, а сама я последней дрянью из дряней. Так многие уже говорили.

— Нет, этого я не скажу, хотя было время, когда я думал так же.

— Тогда что же ты скажешь?

— Я знаю, крутить и вилять перед тобой не следует, ты любишь прямые объяснения. Саша!.. — Соломин усилием воли унял мелко задрожавшую нижнюю губу. — Давай… ну как это назвать?., будем опять жить вместе. Забудем все — и ты и я.

— Мне это смешно, Иван, — спокойно и жестко сказала Александра.

— Ей смешно! — не сдержавшись, с болью выкрикнул Соломин. — Ты напускаешь на себя это спокойствие. Тебе вовсе не смешно, а невыносимо тяжело и скверно!

— Да нет же, уверяю тебя, — с какой-то насмешливой доброжелательностью сказала Александра. — Постарайся понять, что произошло. Я перестала любить тебя. И не постепенно, по схеме «с глаз долой — из сердца вон», а сразу — точно вышла из огня новая и очищенная. Если бы тогда не конфисковали имущество, я бы уничтожила его, потому что срывала с себя все прошлое, как коросту. А от одной мысли о тебе содрогалась, точно схватила нечаянно паука. Подумать только! Ведь в то время, когда все мы на комбинате жили мечтами о большой химии, когда дома мы с тобой купали дочь и умилялись ее лепетом, ты делал какие-то махинации с пластикатовыми босоножками. Бо-со-нож-ка-ми! Фу, какая мерзость!.. В этом ответ на все: почему я бросила тебя, почему снова вышла замуж и почему не могу вернуться к тебе. Быть неискренней в чувствах и поступках я не могу.

— Не я делал эти махинации, — угрюмо возразил Соломин. — Я только покрывал. Сначала по простоте, которая, впрочем, хуже воровства, а уж когда коготок увяз, то из-за страха перед теми матерыми комбинаторами, с которыми сел. Меня, откровенно говоря, и не стоило держать там столько лет, потому что один только суд сам по себе был для меня самым тяжелым наказанием и перевернул во мне все. Срок заключения уже не имел, по сути дела, никакого значения — год, два, десять… Ну, да разве распознаешь каждого! Я не в обиде.

Он почувствовал, что оправдываться сейчас ни к чему, а надо сказать что-то нужное и важное, но не находил таких слов и видел, что Александра слушает его уже нетерпеливо и рассеянно.

— Ну, а дочь? Наша дочь? — решил он использовать свой последний и самый, как ему казалось, неотразимый шанс.

Александра резко наклонила голову, и было в ее бледном с легкой синевой под глазами лице, в тяжелом узле темных волос на затылке что-то усталое и скорбное. Соломин вдруг понял, как боялась она все годы этого вопроса, в какой борьбе с собой и страхе перед ним, перед его правом на дочь жила, и на минуту мстительное чувство шевельнулось в нем, но тут же сменилось жалостью к ней. Ему показалось, что он, наконец, нашел те нужные слова, которые решат все. Чтобы высказаться до конца, человеку немного нужно слов; все больное, запутанное, трудное, что мучит его, если оно есть, укладывается в одну короткую фразу: «Я хочу счастья». И Соломин по-своему сказал ее:

— Я люблю тебя, Саша.

Но она не ответила, только слегка повела плечом. Потом подняла голову и опять взглянула на него спокойно, холодно. Было слышно, как журчит в прихожей электрический счетчик. Соломин сразу обвял и потупился под этим взглядом.

«За дочь она будет бороться насмерть», — подумал он.

— Мне, наверно, пора уходить? Давай договорим.

— Что же еще? — спросила Александра. — О Наташе? Она не помнит тебя… и считает отцом… В общем ты понимаешь. И уж решай сам, надо ломать ее счастливое заблуждение или нет. Я могу только просить тебя…

— Не напоминать о себе? Исчезнуть? — усмехнулся Соломин. — Роман! Голливуд! Библиотека приключений!.. Да ведь это жестоко!

Он яростно измял в блюдечке, заменявшем пепельницу, только что выкуренную сигарету.

— Прямой разговор всегда жесток, — сказала Александра.

— Я теперь знаю, что за ошибки надо платить, — устало сказал он. — Иногда всю жизнь. Будем считать, что я все еще продолжаю платить.

Уже темнело на дворе, и какими-то дрожащими, точно студенистыми, звездами было негусто усыпано небо. Соломин уже открыл калитку, когда сзади его окликнула Александра.

— Ну что? — спросил он.

— Иван, ты только не считай, что все у тебя потеряно, и не опускайся, держись! Слышишь?

— А! — сказал он и махнул рукой.

— Зубной техник Бизонов! О, какая шикарная вывеска у вас, гражданин Бизонов! И, наверно, несмотря на патент, есть левый заработочек, а? Я вижу ваши ворота. За такими воротами обязательно должна скрываться двухцветная «Волга». Ведь вы любите, наверно, то, что ярко блестит. Золотишко, например, а? И вот в один прекрасный день, когда вы пьете чай с лимоном, к вам стучат, предъявляют ордер на обыск, потом на арест и — фюйть! За незаконную скупку желтого дьявола и продажу ему вашей обывательской души вы едете на север. И вам вместо наконечника бормашины дают в руки пилу. Ту самую, между прочим, которую в свое время мы дергали со Степой Штырем. А мадам Бизонова, оплакивая двухцветную «Волгу», выходит замуж за плешивого химика, потерявшего волосы на вредном производстве. И ваши деточки, маленькие бизончики, становятся химиками… Все смешивают, все разбавляют… А я иду домой. Вы, конечно, хороший. Я рассказал про другого техника. Он был вместе со мной, но пилил не деревья, а зубы. Все начальство сверкало его зубами. Спокойной ночи! Дайте нажать на клаксон вашей «Волги».

Соломин нажал на кнопку звонка, оттолкнулся плечом от двери с табличкой «Зубной техник В. Д. Бизонов» и рывками, точно падая вперед, пошел дальше.

— Малый! Там дружинники, — мимоходом предупредил его чей-то доброжелательный голос.

— Плевать, — ответил Соломин. — Я сейчас уеду на север.

Он рванул дверцу такси, стоявшего у обочины тротуара, и сел рядом с шофером.

— Куда? — спросил тот.

— На Зеленую.

— Это же рядом.

— Ну и что?

В старой, громыхающей дверцами машине его замутило от противной смеси запахов дерматиновой обивки, бензина и выхлопного газа. Но, свернув на темные боковые улицы, машина скоро остановилась. Сунув шоферу какую-то бумажку, Соломин тяжело вылез и, покачиваясь, стоял на дороге. Разворачиваясь, машина описывала светом фар широкий круг, и улица, словно карусель, неслась мимо Соломина, сверкая стеклами окон.

— Держись, Ванечка, за меня держись, — сказала Галка.

— А, это ты, — пробормотал Соломин.

— Я тебя уже четыре часа жду! Не догадалась, что ты пьешь где-то, я бы тебя увела.

— Принеси воды.

— Сейчас, Ванечка.

— Женщина! — усмехнулся Соломин. — Я шесть лет не был с женщиной. Ты должна меня бояться. Почему не боишься?

— Не болтай глупостей.

Она усадила его на лавочку у ворот своего дома, ушла и скоро вернулась с ковшом воды. Соломин прополоскал рот, умылся.

— Пожуй теперь, — сказала Галка, подавая ему горсть кофейных зерен.

Он заметно отрезвел, пожевав кофе, и уже совсем разумно сказал:

— Это очень паршиво, когда остаешься жить только для себя, понимаешь? Некого любить, не о ком заботиться… Ну, бабке я дам денег, а дальше что?.. Понимаешь, какой парадокс! Ведь если я желаю счастья тем, кого люблю, я должен — фюйть! Испариться. Вот и все, Иван Соломин. Надо тебе отсюда уехать, это ясно.

— Уедешь, Ванечка, уедешь, — похлопывала его по руке Галка. — А сейчас иди спать, утро вечера мудренее.

— Эх ты, царевна-лягушка… — невесело засмеялся Соломин.

В передвижении современного человека по планете есть что-то небрежно щегольское. То он, положив локоток на опущенное боковое стекло, мчится с ветерком на автомашине, то, откинувшись удобно на спинку кресла, летит в самолете и, позавтракав в Москве, думает о том, чем будет обедать в Новосибирске, а ужинать в Хабаровске, то сладко спит на ломких от крахмала простынях, убаюканный мягким ходом вагона.