Красное и черное - Стендаль (Мари-Анри Бейль)

– Что такое, сударыня? – спросил Жюльен.

– Не стоит, – продолжала она, опустив голову, говорить об этом моему мужу.

– Я маленький человек, сударыня, но я не подлец, – возразил Жюльен, гневно сверкая глазами, и остановился, выпрямившись во весь рост, – вот о чем вы не подумали. Я был бы ниже всякого лакея, если бы стал скрывать от господина де Реналя что-либо касающееся моих денег.

Госпожа де Реналь была поражена.

– Господин мэр, – продолжал Жюльен, – вот уже пять раз с тех пор, как я служу у него, выдавал мне по тридцать шесть франков; я готов показать мою расходную книжку господину де Реналю и кому угодно, даже господину Вально, который меня ненавидит.

После этой отповеди госпожа де Реналь шла бледная и взволнованная, и прогулка окончилась в молчании – ни тот, ни другая не могли найти предлога для возобновления разговора. Любовь к госпоже де Реналь казалась все более и более невозможной гордому сердцу Жюльена; что касается ее, то она уважала его, восхищалась им, как он ее отчитал. Чтобы загладить невольное унижение, причиненное ему, она разрешила себе самую нежную о нем заботу. Новизна этих отношений составляла радость госпожи де Реналь в течение целой недели. В результате ей удалось смягчить отчасти гнев Жюльена, но он был далек от того, чтобы усмотреть в этом личную симпатию.

– Вот, – говорил он себе, – каковы богатые люди: сначала унизят, а потом стараются все загладить какими-нибудь уловками!

Сердце госпожи де Реналь было слишком переполнено чувствами и еще слишком невинно, чтобы, несмотря на свое решение, она не удержалась от того, чтобы рассказать мужу о предложении, сделанном ею Жюльену, и о том, как он его отверг.

– Как, – воскликнул господин де Реналь, задетый за живое, – как могли вы снести отказ от какого-то слуги?

Госпожа де Реналь, возмущенная этим словом, хотела возразить:

– Я говорю, сударыня, как говорил покойный принц де Конде, представляя своих камергеров своей молодой жене: «Все эти люди – наши слуги». Я читал вам это место из мемуаров де Безанваля. Это чрезвычайно важно для манеры обращения. Всякий не дворянин, живущий у нас и получающий жалованье, – ваш слуга. Я скажу два слова этому господину Жюльену и дам ему сто франков.

– Ах, мой друг, – сказала госпожа де Реналь вся трепеща, – по крайней мере, чтобы этого не видали слуги!

– Да, они могли бы позавидовать, и не без основания, – сказал ее муж, уходя и думая о величине суммы.

Госпожа де Реналь упала на стул, почти лишившись чувств от огорчения. Он унизит Жюльена, и по ее вине! Она почувствовала отвращение к своему мужу и закрыла лицо руками. И обещала себе никогда не делать ему никаких признаний.

Когда она увидела Жюльена, она вся затрепетала; горло ее так сжималось, что она не могла выговорить ни слова. В замешательстве она взяла его руки и сжала их.

– Ну что, мой друг, – проговорила она наконец, – довольны ли вы моим мужем?

– Как же мне быть им недовольным? – ответил Жюльен с горькою усмешкою, – он подарил мне сто франков.

Госпожа де Реналь посмотрела на него нерешительно.

– Дайте мне руку, – сказала она наконец с отважным выражением, которого Жюльен у нее никогда не замечал.

Она осмелилась пойти к верьерскому книгопродавцу, несмотря на его гнусную репутацию либерала. Там она выбрала на десять луидоров книг будто бы для своих сыновей. Но это были книги, которые, она знала, хотелось иметь Жюльену. Она пожелала, чтобы там же, в лавке, каждый из ее детей надписал доставшуюся ему книгу. Между тем как госпожа де Реналь радовалась, что нашла способ вознаградить Жюльена, последний был поражен количеством книг, которые он увидел у книгопродавца. Он никогда не решался заходить в это нечестивое место; он боялся его. Далекий от мысли угадать, что происходит в сердце госпожи де Реналь, он мечтал о том, как бы ему, изучающему теологию, достать некоторые из этих книг. Наконец ему пришла идея, что хитростью можно будет убедить господина де Реналя, что его сыновьям необходимо задавать сочинения из жизни знаменитых дворян, вышедших из провинции. После месяца стараний Жюльену удалось его намерение, и с таким успехом, что через некоторое время он отважился в разговоре с господином де Реналем намекнуть на вещь гораздо более тягостную для благородного мэра; дело шло о том, чтобы содействовать обогащению либерала, абонировавшись на чтение книг в его магазине. Господин де Реналь согласился, что благоразумно будет дать старшему сыну реальное представление о нескольких сочинениях, которые ему придется изучать в военной школе; но Жюльен видел, что мэр упорно не желает делать дальнейших шагов. Он подозревал какую-нибудь тайную причину, но не мог ее отгадать.

– Я подумал, сударь, – сказал Жульен мэру однажды, – что было бы весьма неприлично, если бы славное дворянское имя Реналей появилось в грязной бухгалтерии книгопродавца. – Чело господина де Реналя прояснилось. – Было бы также предосудительно, – продолжал он более смиренным тоном, – для бедного студента богословия, если бы когда-нибудь узнали, что мое имя находится в списке книгопродавца-библиотекаря. Либералы могут обвинить меня в том, что я брал самые позорные книги; кто знает, они, может быть, не остановятся перед тем, чтобы выписать названия самых гнусных книг под моим именем. – Но Жюльен зашел слишком далеко. Он увидал, что физиономия мэра снова выражала досаду и замешательство. Он умолк. «Теперь я его понимаю», – сказал он себе.

Несколько дней спустя старший из мальчиков спросил у Жюльена в присутствии господина де Реналя об одной из книг, объявленной в «Ежедневнике»:

– Чтобы избегнуть всякого повода к торжеству якобинцев, – сказал молодой наставник, – и в то же время дать мне возможность отвечать на вопросы господина Адольфа, можно было бы взять абонемент на имя одного из ваших лакеев.

– Это недурно придумано, – сказал господин де Реналь, по-видимому очень обрадованный.

– Во всяком случае, следует приказать, – сказал Жюльен с серьезным и почти жалким видом, появляющимся у некоторых людей, когда они видят успех своих долго лелеемых намерений, – следует приказать, чтобы лакей не смел брать никаких романов. Раз попав в дом, эти вредные книги могут развратить горничных госпожи де Реналь и самого лакея.

– Вы забываете еще политические памфлеты, – добавил господин де Реналь высокомерно. Он хотел скрыть восхищение, в которое он пришел от хитроумной полумеры, придуманной наставником его детей.

Жизнь Жюльена складывалась, таким образом, из целого ряда маленьких сделок; их успех занимал его гораздо больше, чем заметное предпочтение, которое ему было легко подметить в душе госпожи де Реналь.

Морально он чувствовал себя у верьерского мэра как и дома. Здесь так же, как на лесопилке своего отца, он глубоко презирал людей, с которыми жил, и чувствовал, что и они его ненавидят. Каждый день он убеждался по рассказам супрефекта, господина Вально и других друзей дома относительно вещей, происходивших у них на глазах, как мало их идеи согласовались с действительностью. Если какой-нибудь поступок возбуждал его восхищение, то непременно он вызывал порицание окружающих. Он постоянно повторял про себя: «Что за чудовища!» или «Что за болваны!» Самое забавное было то, что при его гордости он часто ничего решительно не понимал в разговоре.

В жизни он говорил искренно только с одним старым хирургом; все его сведения исчерпывались походами Бонапарта в Италию или хирургией. Его юношеской отваге нравились подробные рассказы о самых мучительных операциях; он говорил себе:

– Я бы и глазом не моргнул.

В первый же раз, когда госпожа де Реналь завела с ним разговор, не касавшийся воспитания детей, он стал говорить о хирургических операциях; она побледнела и попросила его перестать.

Кроме этого, Жюльен ничего не знал. Вследствие чего, когда ему приходилось оставаться вдвоем с госпожою де Реналь, воцарялось самое странное молчание. В гостиной, как бы смиренно он себя ни держал, она находила, что он превосходит умом всех, кто ее посещал. Оставаясь с ним на минуту одна, она замечала его видимое смущение. Это тревожило ее, ибо своим женским чутьем она угадывала, что это смущение проистекает далеко не из нежных чувств.

Неизвестно, вследствие какого представления, заимствованного из рассказов хирурга о высшем обществе, Жюльен чувствовал себя всегда словно виноватым, если разговор прекращался в присутствии женщины. Это ощущение становилось еще во сто раз тягостнее наедине с дамою… Его воображение, полное самых чрезмерных, самых сумасбродных понятий о том, что мужчина должен говорить наедине с женщиной, внушало ему в его замешательстве самые неприемлемые мысли. Душа его парила в небесах, а вместе с тем он не мог нарушить самого презренного молчания. Вследствие этого его суровый вид во время долгих прогулок с госпожою де Реналь и ее детьми еще усиливался от жестоких мучений. Он безумно презирал себя. Если, на свое несчастье, он заставлял себя говорить, то говорил только самые смешные вещи. К довершению несчастия, он сознавал и даже преувеличивал свое нелепое положение; но он не видел выражения своих глаз, которые были так прекрасны и отражали такую пламенную душу, что, подобно хорошим актерам, зачастую придавали очаровательный смысл тому, в чем его вовсе не было. Госпожа де Реналь заметила, что наедине с нею ему случалось говорить хорошо, только когда, отвлеченный каким-нибудь непредвиденным обстоятельством, он не заботился о том, чтобы говорить комплименты. И так как друзья дома не баловали ее новыми блестящими идеями, она с восхищением ловила блестки ума Жюльена.