Имя для сына - Михаил Щукин

Как все-таки быстро летит время! В суете, в будничной спешке этого не замечаешь, но среди сутолоки дел и забот вдруг сверкнет неожиданное воспоминание, озарит прошлое, и едва только ты примеришься к нему взглядом, тебя осенит — как много уже прошло времени…

У Воронихина была отличная память, которая его никогда не подводила. И вот сейчас, глядя на сидящего перед ним Козырина, отутюженного, начищенного и спокойного, он случайно вспомнил его прежнего, каким тот был, когда еще только начинал работать. Вспомнил четко, словно увидел старую, хорошо сохранившуюся фотографию. Невольно усмехнулся, представив, что у него в кабинете сидят сейчас два Козырина, прежний и нынешний.

Прежний, одетый в старенькие брюки и простенький серый пиджачок, несмело примостился на самом дальнем из стульев, стоящих вдоль стены, и его несколько раз пришлось приглашать сесть поближе. Он краснел, — смущался, долго и невразумительно бормотал о старой матери, живущей в деревне, о том, что сам он перебивается в гостинице, собирается жениться, и наконец, совсем смутившись и еще больше покраснев, выложил суть своей просьбы — нужна квартира. Он не понравился тогда Воронихину, тот любил и выделял людей решительных, напористых, на них и делал ставку. А этот молодой заведующий базой райпо показался ему обычным просителем, каких через кабинет в приемные дни проходят десятки. Он ответил тогда так же, как отвечал и другим просителям: квартир очень мало, возможностей нет и придется подождать.

Нынешний Козырин, в строгом темном костюме, холодно-вежливый, до конца уверенный в себе, уже не садился на самый дальний стул, а проходил прямо к столу. Спокойное, непроницаемое лицо, на котором никогда не вздрагивал ни один мускул, ясно, без слов, говорило о том, что Козырин готов к любому вопросу, о чем бы его ни спросили. Это был уже совершенно другой человек, тот самый, каких всегда ценил Воронихин, — цепкий, напористый, умеющий делать дело и нужный ему, Воронихину, позарез.

Недавний спор с Савватеевым торчал занозой. Пытаясь избавиться от нее, выдернуть, он вызвал к себе Козырина. Заранее продумал разговор и начал его жестко, сердито. Первым делом приказал срочно продать Самошкину машину и добавил, что, если такой факт повторится еще раз, Козырин будет иметь бледный вид. Говорил, придавал своему голосу строгости, твердости, и, морщась, сознавал, что напрасно — Козырин вежливо слушает, соглашается и остается, как говорится, при своих интересах. «Ладно, сейчас не время, — мысленно оборвал Воронихин самого себя. — Немного подожду и поставлю на место. Пожалуй, Савватеев и прав, зарывается парень». Время же было неподходящим потому, что требовалось срочно пустить комплекс; как стало известно Воронихину, со дня на день следовало ждать обкомовскую комиссию по торговому обслуживанию. Не разводить же сыр-бор накануне ее приезда! А сегодня с утра он встречался с городскими шефами — над районом шефствовал крупный завод, — ему удачно удалось решить несколько важных вопросов, а самое главное — выпросить трубы для оросительной системы. Мужики соглашались, обещали помочь, а в глазах у них стоял немой вопрос, прозрачное, намекающее ожидание. Воронихин знал, как ему следует отвечать и на немой вопрос, и на прозрачное ожидание. Но даже и вида не показывал, что знает. Усмехался, успокаивая про себя шефов: «Ничего, мужики, не волнуйтесь, свое вы получите». Для этого у Воронихина был Козырин, которого он иногда, при хорошем настроении, называл своим министром иностранных дел. Но сейчас, разговаривая с ним, надо сохранить жесткий тон до конца.

— Все уяснил?

— Да, Александр Григорьевич, ошибка есть. Обязательно исправим.

— Исправляй. А чтобы не забывал — хочу тебе напомнить: Кижеватов, твой предшественник, очень плохо кончил. Теперь о деле. Когда открытие комплекса? На следующей неделе? Приду. И последнее. Дело такое…

Дело для Козырина было обычное — чин чинарем проводить из района шефов.

Трое мужчин в пыжиковых шапках и в одинаковых зимних пальто с серыми каракулевыми воротниками по очереди протягивали Козырину руки, называли свои фамилии и должности. Должности они называли с особенным ударением, строго и официально, словно сразу хотели установить дистанцию и на этой дистанции держать Козырина. Но явно проведенная черта нисколько его не смутила, по своему богатому опыту хорошо знал — через несколько часов о черте забудут, забудут о строгом, официальном тоне, и, сбросив с себя, как парадный костюм, чопорность, шефы превратятся в обычных мужиков, с которыми интересно поговорить и с которыми, конечно же, стоит познакомиться поближе.

Все было отработано до мелочей. Две машины свернули с центральной крутояровской улицы, выскочили на трассу и понеслись, оставляя за собой белесые ленточки снежной пыли, в колхоз «Заря». Местные острословы называли его так: «Ни свет ни заря, или Сорок лет без урожая». «Руль» хозяйства крутил хитрый и пронырливый Ефим Панюшкин. Нисколько не смущаясь, он откровенно говорил иногда:

— Работать мы, конечно, не могём, слабо, но зато уж гостей встретить — ого; любому фору дадим!

Панюшкин говорил правду.

Козырина и гостей он встретил на выезде. Стоял у машины, одетый в полушубок, в унтах, невысокий, коренастый — этакий мужичок-боровичок с хитрым, лукавым прищуром узковатых глаз на полном и розовом, как у мальчика, лице. Козырин представил гостей, и те снова с особенным удовольствием называли свои должности, устанавливали дистанцию, но Панюшкина подчеркнутая официальность тоже ничуть не тревожила. Первым делом он повел показывать «нашу деревню».

На центральной усадьбе «Зари» было что показать. Торговый центр, Дом культуры, двухэтажная контора… Гости разглядывали, удивлялись, покачивали головами. Панюшкин цвел. Козырин молча похохатывал — он-то хорошо знал, что, если пройти от центра до околицы, можно увидеть совсем похилившиеся скотные дворы, в которых вечно не работают транспортеры и доярки со скотниками вытаскивают навоз на улицу на ручных носилках, можно много еще чего увидеть, если захотеть. У Козырина такого желания никогда не возникало.

В столовой, в банкетном зале, ждал обед. И дальше прием пошел, как и предполагал Козырин. Быстро стерлась черта, разговор завязался «за жизнь». Вечером постреляли зайчишек, потом была баня, пельмени, после которых Козырин стал «Петей» и, пользуясь моментом, сумел выцыганить железобетонные перекрытия для нового склада.

…Проснулся он от тяжелого вздоха. Открыл глаза. Один из гостей, тот самый, который пообещал ему железобетонные перекрытия, дышал с трудом, ворочался на кровати. Увидев, что Козырин проснулся, покачал головой:

— Накрутоярились!

У порога, увязанные в пачки, лежали книги, привезенные вчера из книжного магазина в райцентре. На улице, знал Козырин, приготовлен мешок с морожеными стерлядками, скоро должны были подвезти мясо, а потом уж гостей надобно доставить на базу райпо, «отоварить» — все, как надо. «Ну куда ж ты без меня, — усмехнулся он, вспомнив недавнее внушение Воронихина. — Как без поганого ведра…»

— Накрутоярились! — еще раз раздался голос, в котором прямо-таки звучала головная боль.

Козырин быстро поднялся — гостей надо было приводить в рабочее состояние.

Они редко выпадали, такие минуты, поэтому Воронихин и ценил их по-особенному. В воскресенье, только еще проснувшись, он знал, что его ждет праздник. И с этим ощущением предстоящего праздника одевался, завтракал и даже, уходя из дома, поглядел на себя в зеркало, улыбнулся — ничего еще мужик, смотреть можно.

В центре Крутоярова, за Домом культуры, была большая площадь, оставшаяся еще с прежних времен. Вот ее половину и занял торговый комплекс — несколько аккуратных каменных магазинов под одной крышей. Сейчас, когда с них сняли строительные леса и они предстали во всей красе, как новенькие, весело раскрашенные игрушки, старая площадь сразу изменилась, стала праздничней и нарядней. На ней толпился народ. Как же! Не каждый день такое событие.

Вдоль площади установили деревянные прилавки, за ними сноровисто распоряжались бойкие продавщицы, одетые в цветные сарафаны поверх фуфаек. Жарились шашлыки, дымились огромные самовары, шла шумная торговля, и над всем пестрым людским скопищем гремела веселая музыка. Невольно заражаясь общим весельем, радостно улыбаясь, Ворокихин прошел к трибуне, где его уже ждали. Приветливо со всеми поздоровался, отдельно кивнул Козырину:

— Что, твой день сегодня?

— Как же, Александр Григорьевич, два года денно и нощно, как говорится, одна забота.

— Ну что, начнем?

Воронихин подошел к микрофону на трибуне, окинул взглядом многолюдную площадь и вдруг вспомнил, отчетливо, ясно вспомнил, как он обедал в старенькой маленькой чайной, сидел за колченогим столом и прикрывал миску с борщом ладонью, потому что с пожелтевшего, в разводах, потолка медленно тюкали капли. Чайная стояла на месте нынешних весело раскрашенных магазинов, и он тогда дал себе слово, что снесет с земли всю эту рухлядь, чего бы ему ни стоило. И он снес ее! Ему сейчас казалось, что он поднимается вверх, словно в полете, отрывается от земли и взлетает; радостно, упруго ударяет сердце, когда оттуда, с высоты он видит обновленным старое Крутоярово. И оно, построенное, ухоженное, будет ему судьей. «Да, Паша, — мысленно возразил он сейчас Савватееву. — Оно будет мне судьей».