Катарсис - Абрам Гроссман

Не ответив, Вальтер Бош развернулся и ушел. Он вернулся вскоре с банкой, наполовину заполненной жидкостью.

– Фишер есть хороший учитель, и нашим детям будет не хватать его. Разрешите ему остаться.

– Нет, Бош. Это приказ. Нам нужен бухгалтер там, в лагере, а не учитель здесь. И не сердись на меня, Бош, я делаю то, что должен делать. Я солдат и выполняю приказ, – Мокин бережно прижал банку с драгоценной жидкостью. – Ты мне вот что скажи, Бош, – Мокин дышал в ухо Боша, как будто боялся, что кто-то их услышит, – что именно старый еврей положил в могилу пацана, а?

Бош вздрогнул, словно его ударило током. – Как он узнал об этом? Кто мог донести: кто-то из живых или один из умерших?

– Что молчишь, Бош? Хочешь, чтобы я потащил тебя, как суку, на допрос?

– Я не знаю.

– Врешь, гад! Ты и твой еврей-шпиен сховали что-то. Что?

– Я не знаю. Вы можете открыть могилу…

– Ты что, считаешь меня идиотом? – продолжал он шипеть в ухо немца. – Да там ничего нет. Вы уже двадцать раз перепрятали эту банку. Что там было?

– Я не знаю… Он не шпион.

– А я знаю наверняка, что он немецкий шпиен …Я узнаю… Мы узнаем… У нас есть методы, – Мокин повернулся и направился к амбару.

– Он очень старый и больной. Позвольте ему умереть здесь. Мы будем заботиться о нем, – и после короткой паузы Вальтер закончил с дрожью в голосе: – Вы уже сделали с ним все, что вы хотели, гражданин Мокин. Это самое лучшее, что вы могли бы сделать для него сейчас.

Мокин остановился и обернулся: – Мне не нравится это, Бош! Почему-то я всегда чувствую ржавый гвоздь в заднице, когда ты говоришь со мной. Ты должен быть добрым ко мне. Мы почти родственники. Не так ли, своячок? – усмехнулся он.

Мокин вернулся в сарай с банкой мутноватой жидкости.

– Товарищ Мокин, вы – герой! Самогон или брага?

– Самогон…

– Как вы это сделали, товарищ Мокин?

– Есть способ. Он все еще боится меня, фашист, – торжество заслуженной победы звучало в голосе.

Самогон вскружил и немного одурманил молодые головы. Солдаты быстро заснули после еды, сладко почмокивая во сне, как два счастливых мальчика после долгого, наполненного событиями дня.

– Молокососы, – усехнувшись подумал Мокин, – с вас сдерут не одну шкуру, прежде чем вы узнаете людей, как знаю их я.

Горький и кислый табак першил горло. Мокин в полудреме прислушался к звукам ночи. Невдалеке от амбара слышалось неспешное, с копыта на копыто перетаптыванье лошади и то, как она хрумкает сочную луговую траву. Где-то внутри бревен, над его головой, жук ритмично подтачивал дерево, прорывая тоннель на свободу. Громкий звук льющейся воды вдруг нарушил тишину, и резкий, едкий запах лошадиной мочи защекотал Мокину ноздри. Звуки и запахи детства, знакомые и мирные… Они были из его другой жизни, из той, которую Мокин покинул много лет назад, уйдя в армию. Самодельное варево разбудило в нем сладкую грусть воспоминаний. Он не заметил, как заснул.

Рано утром Мокин и его солдаты стояли на краю деревни в тени подсолнухов на дороге, ведущей к Каменному Ручью и далее в ИТЛ. Новый день встретил их свежестью и многоголосьем птиц невидимых в кронах деревьев. Яркое безоблачное небо и обильная роса на траве обещали еще один изнуряюще жаркий день.

Мокин откровенно наслаждался красками и прохладой утра.

Все здесь ему нравилось и все раздражало. Самолюбие Мокина не могло смириться с поражением, нанесенным ему горсткой отчаянных людей, которых он оставил здесь пять лет назад, уверенный, что они не протянут и месяца. Красивая, чистая, основательно выстроенная деревня словно смеялась ему в лицо.

– С моей подачи начался этот станок… – Мокин со смешанным чувством следил за пчелами, роящимися над крупными ярко-желтыми, красными, рыжими, оранжевыми головами подсолнухов. – Вот ведь настырная немчура, даже ульи завели… – вкус давно забытой сладости защекотал небо и переполнил рот слюной. Он процедил собравшуюся влагу между зубами и тонкой струей лихо отстрелил ее на землю.

Несмотря на ранний час, почти все жители поселка собрались вокруг телеги и настороженных конвоиров, исподлобья наблюдающих за ними. Все поселенцы выглядели похожими – широколицые, светлоглазые и светловолосые. Но один старик выделялся из толпы своим благообразным видом: седобородый, с худым библейским лицом, длинными сивыми, почти пепельными волосами под вязаной ермолкой, с высоким лбом, изрезанным сетью морщин, словно кора дуба, скрывающая годовые кольца. Глаза у него были темные, почти черные, странно моложавые, хотя проницательный и мудрый взгляд говорил о том, что на долю этого человека выпало немало трудных дней. Дети старались оказаться поближе к нему, взять за руку или ухватиться за сюртук. Он ласково гладил светлые волосы ребятишек, тихо с улыбкой разговаривал с ними.

– Так где же немецкий шпион, товарищ Мокин?

– Вот он, – Мокин узнал его. – Этот еврей действительно имеет двойной набор кишок или особую причину, чтобы жить.

– Это и есть ваш знаменитый шпион, товарищ Мокин? – переспросил Дубин. – Он действительно выглядит убийцей. Вы только посмотрите на него, – в его словах сквозил неприкрытый сарказм.

Поселенцы окружили телегу. Старик глянул на солдат, кивнул, как бы приветствуя их, положил на телегу мешочек с пожитками и небольшую связку книг, перехваченную тесемкой.

– Пять лет назад он выглядел не лучше, чем сейчас, – буркнул Мокин.

Реб Фишер пристально смотрел на офицера, он тоже узнал его.

Это произошло недалеко от города Горького. Йозеф Фишер, раввин из Вильно, и его маленькая семья вместе с другими беженцами ждали паром, который должен был перевезти их в безопасное место на другой берег Волги. Однако, вместо ожидаемого парома, притарахтела большая моторная баржа, которая стала на прикол, не намереваясь двигаться куда-либо. Толстые канаты крепко удерживали ее у хлипкого причала, она смердела и вяло переваливалась с боку на бок, как прибитая к берегу туша давно издохшего и уже разлагающегося морского чудовища-гиганта.

Наступил вечер. Первая звезда высветилась на бледном небе, и Йозеф стал готовиться к «Маарив», ежедневной вечерней молитве у евреев. Он вынул из небольшой расшитой сумочки свои филактерии – два маленьких черных кожаных кубика с ремешками, талес и молитвенник. Его жена Ханна и сын Алекс, его маленькая гордость, устроились на небольшом шерстяном одеяле в нескольких метрах от него. Ханна спала, положив голову на согнутые руки, но и во сне охраняла покой и безопасность ребенка, который свернулся рядышком в клубок, как наигравшийся котенок. Линии их тел, плавные и мягкие, напоминали скульптуру, вырезанную рукой мастера из цельного куска темного мрамора. С любовью и грустью Йозеф смотрел на спящих жену и маленького сына.

Внезапно тяжелый утробный гул самолета донесся со стороны холмов, вклинился в спокойствие вечера. Йозеф увидел немецкий самолет прямо над ними, он шел так низко, что четко были видны черные кресты на крыльях и фюзеляже машины. Инстинктивно, прикрывая от смертельной опасности жену и сына, Йозеф набросил на них талес, но понял, что не в силах защитить эти два самых важных в его жизни существа. В отчаянии он простер руки поверх двух мирно покоящихся тел и прошептал:

– Шма, Израиль!

Самолет пролетел над людьми, в ужасе приникшими к земле, сделал один круг, затем второй и, заходя на третий, сбросил бомбу.

Бомба с проникающим под кожу воем упала в реку. Сотрясая землю, витой высокий столб воды и грязи метнулся к небу.

Ханна вскочила испуганная, не понимая со сна, где она и что происходит. Йозеф бросился к ним, заслонил собой жену и ребенка.

Самолет улетел так же неожиданно, как и появился.

Это было похоже на дурной сон – пришел и ушел.

Но страх не покидал людей, он волнами перекатывался по становищу, пока не стало понятно, что опасность миновала.

– Смотрите, сколько рыбы, – раздалось с берега.

Люди побежали к реке, они несмело ступали в воду, вы бирая всплывшую оглушенную рыбу. Застенчивые улыбки нежданно выпавшего счастья засветились на изможденных лицах б еженцев.

Ханна вопросительно посмотрела на мужа.

Йозеф мягко улыбнулся: – Да, Ханна, как говорил отец, Барух ха-Шем! Бог заботится о нас. Сегодня у нас будет на ужин рыба!..

Ханна подхватилась и побежала к реке.

Отгоревшее дымчатое солнце опустилось за холмы, но длинные темно-голубые тени еще скользили по земле. У множества маленьких костров, разбросанных по берегу, утомленные, но умиротворенные вечерним покоем беженцы негромко переговаривались между собой и со своими соседями. Не хотелось верить, что идет война, горят дома и поля, а люди убивают друг друга.